Чужой счет - Бегларян Ашот - Страница 11

• Предыдущая
• 11/29
• Следующая

Боль, известно, категория не только физическая — она часто рождается из печали, грусти, боязни перед опасностью и даже перед неизвестностью. И появившийся на свет малыш наверняка интуитивно чувствует, какими опасностями и угрозами наполнена неизвестность, называемая Жизнь. Так что плач — нормальная реакция маленького человека на окружающий его мир. И причину боли он инстиктивно (и, наверное, справедливо) ищет вне себя — она кажется ему странной и незаслуженной, потому и плачет малыш с таким негодованием.

Малыш вроде бы смотрит в упор, а на самом деле — куда-то вдаль, мимо тебя. Его маленькое личико вечно в движении: оно то проясняется в какой-то отвлеченной полуулыбке (говорят, малыш общается с Ангелами — в первые дни это невинное создание принадлежит только Богу), то сморщивается, словно в недоумении. Перед ним, несмышленным, по воле тех же Ангелов открываются бесконечные голубые дали космоса и нескончаемые тернистые дороги жизни. В один миг — на стыке космического и земного, кажется, приоткрывается даже завеса Судьбы, чтобы обнажить секрет ее, но все вдруг снова окутывается таинственной пеленой. Жизнь — загадочная и противоречивая штука: невозможно понять ни ее начала, ни конца, потому что тайна рождения и смерти вне самой человеческой жизни и ее ограниченных земных рамок.

Тем временем мать трепещет над каждым движением своего чада, стараясь оградить этот хрупкий сосуд жизни от грубых прикосновений той же жизни извне. «Боже мой, столь невинное создание!» — невольно вырывается у нее, и сердце ее окатывает новая волна нежности. Но жизнь, несмотря на старания взрослых, трогает малыша, обещая однажды, когда рядом не будет ни отца, ни матери, поговорить с ним тет-а-тет, начистоту, раскрыв все карты свои. Боль и угроза боли будут сопровождать появившегося на свет человека всю жизнь, уча преодолевать их и одновременно бояться и остерегаться. Боль будет стараться всячески унижать его, подчеркнуть зависимость от себя. Она попробует превратить его в труса и подхалима. Но в один прекрасный миг он преодолеет боль и, став выше нее, с гордостью осознает себя Человеком, так как поймет, что не боль является регулятором поступков и действий, а Дух, который зреет и крепнет вместе со становлением человеческой личности.

Между тем родители не помнят себя от радости и счастья. Новые мечты и надежды переполняют их. Отец и мать видят в новорожденном себя и свое продолжение. Они искренне верят, что дети достигнут всего того, чего им самим не удалось добиться в жизни. Дедушки и бабушки не менее счастливы — глядя на малыша, они снова и снова вспоминают и переживают свою молодость и любовь. Они желают, чтобы малыш поскорее вырос, даже не задумываясь о том, что вместе с его взрослением уходит, приближаясь к критической черте, их собственная жизнь. Они ждут-не дождутся, когда внучек встанет на ноги и прогуляется с ними за ручку по улицам и скверам, словно Весна и Осень. Весна и осень, дети и старики схожи в главном: они — начало и конец — близки к тайне жизни и смерти. Младенец и старец — словно два альпиниста у подножия высокой, крутой горы — одному еще только предстоит взбираться на нее, другой уже сошел с нее, усталый, изможенный… Поэтому они сочувствуют без слов друг другу и бессознательно тянутся друг к другу.

Тем временем ребенок растет, как того велят незыблемые законы Времени и Пространства, набирая первый опыт. Жизнь выводит на этам чистом листе (tabula raza) первые строки, все больше втягивая человечка в себя и предъявляя ему все новые и новые требования. Увы, не все принимают вызовы судьбы с достоинством, и нередко прожитая жизнь — не совсем удачная, неизданная, не принятая обществом рукопись…

А настоящий человек — это каждодневный тихий и часто не замечаемый окружающими подвиг. Это — постоянная борьба с самим собой и преодолевание боли, которая рождается вместе с человеком, живет с ним всю жизнь и даже остается после него.

2003 год

Роман как-то не вписался в небольшое солдатское общежитие, сложившееся в ходе боевого дежурства резервистов в горах. Ребята на посту были опытные, наторелые в военном деле. Многие из них имели по несколько ранений на фронтах длительной войны, которая еще пару лет назад полыхала вовсю. Они гордились своими шрамами и часто рассказывали о собственных подвигах. Рассказывали хладнокровно, будто не придавая своим геройствам особого значения. Роман же всю войну находился в России, а вернувшись месяц назад на родину, был призван вместе с другими военнообязанными на трехмесячные сборы. И суровый солдатский быт с тысячами своих неписаных законов оказался явно не для него.

Роман совсем растерялся: ему претили вяжущая на вкус, однообразная солдатская похлебка, сырость блиндажа и дымящая печка. Нещадно кололись грубые, сколоченные из наспех очищенных стволов молодых деревьев и ветвей нары, обложенные сухой листвой, кусали насекомые. Но главным неудобством был тяжелый ручной пулемет, который, вместо автомата, как у других, почему-то поручили именно ему. Он не только не знал как с ним обращаться, но и как поступить — таскать ли все время с собой или спрятать где-нибудь? «А вдруг потеряется…» — Романа пробирал ужас от этой мысли. То и дело натыкался он на осуждающие взгляды сослуживцев и слышал за собой обидные слова, лучшими из которых были — маменький сынок.

Чтобы получить досрочное освобождение от сборов, Роман пошел на хитрость — решил не снимать ботинок и не мыть ноги до тех пор, пока они не покроются чиреями.

Однако, вопреки ожиданиям, искусственные грибки не произвели впечатления на видавших виды сослуживцев и не вызвали у них жалости. Наоборот, Романа совсем «зачморили», загрузили всяческой работой, переложив каждый часть своих обязанностей на него.

Он должен был в день три-четыре раза таскать воду из родника, находящегося глубоко в ущелье, убирать блиндаж и территорию вокруг него, вырезывать квадратиками дерн саперной лопатой для укрепления земляной крыши блиндажа, вычерпывать золу из печки, убирать со стола и мыть посуду… В общем, выполнять самую непочетную, черную, но необходимую в солдатском быту работу. За это сослуживцы прозвали его Мамой, и это святое для каждого в отдельности слово звучало в отношении Романа кощунственно, некрасиво, с нескрываемой издевкой.

Перед отбоем Роман садился дежурить у печки. Он должен был поддерживать огонь, периодически бросая в железное зево впрок расколотые им же дрова, и рассказывать засыпающим сослуживцам анекдоты до тех пор, пока они не затихнут на грубых нарах, заснув тяжелым солдатским сном.

Роман давно уже исчерпал запас анекдотов и, чтобы не повторяться, каждый раз выдумывал что-то от себя. Тайно надеясь возвыситься в глазах сослуживцев, рассказывал небылицы о своих похождениях в России, в которых он выступал крутым и дошлым парнем. Он кормил ребят мнимыми своими авантюрами на «гражданке» в отместку за их геройства на войне, рассказы о которых Роман всегда слушал со скрытой завистью. Бывалые товарищи относились к байкам Романа, особенно к его успехам у слабого пола, весьма иронично, но слушали от нечего делать, изредка грубо прерывая, когда тот особенно зарывался в своих фантазиях.

— Негодяй, у тебя гарем что ли был? Каждый раз новое имя… — уже засыпая, вяло бросил Вардан.

— Да этот новоявленный Дон Жуан наверняка в жизни к женщине не прикасался, — тоном, не допускающим сомнений, возразил Лева. — Ты не выпендривайся, а следи за огнем. Если замерзну — не сдобровать тебе!

Если Роман засыпал невзначай и печка остывала, то на него сыпались не только брань и проклятия — летели ботинки, каска и другая нехитрая солдатская утварь. У него всегда были красные глаза и опухшие от бессонницы, а вернее, от недостатка и жажды сна веки. Он худел день ото дня, постоянно снедаемый чувством голода, хотя, давно уже переборов отвращение, ел больше всех — в обед ему оставляли чуть ли не полкотла овсяной или гороховой похлебки.

— Да у него совсем нет аппетита! — иронизировали ребята, наблюдая как Роман с жадностью поглощает то, что другие едва осиливали с полмиски.

• Предыдущая
• 11/29
• Следующая