Восточный фронт (СИ) - Савин Владислав - Страница 23
- Предыдущая
- 23/153
- Следующая
Гитлеровское вторжение в Россию отвечало его ожиданиям — фюрер, как и его генералы, так и не смогли в полной мере осознать всю важность морской мощи, так что их обращение к привычной континентальной стратегии было вполне естественным. С точки же зрения долговременных интересов США это вторжение было подарком судьбы — два опаснейших стратегических конкурента США предельно ослабляли друг друга в ожесточенной схватке. Конечно, Рузвельт был слишком умен для того, чтобы открыто демонстрировать профессиональный цинизм государственного деятеля и аналитика высочайшего класса, в отличие от Рэндольфа Черчилля и покойного Гарри Трумэна — мимолетная глупость могла очень дорого обойтись впоследствии, когда надо будет юридически закреплять итоги войны. Русофобия фюрера, напрочь отключившая присущие Гитлеру здравый смысл и звериную интуицию, стала проклятием Германии и великим благом для США — теперь, когда Гитлер во всеуслышание объявил русских недочеловеками, по отношению к которым не должны соблюдаться ни законы и обычаи ведения войны, ни элементарные нормы гуманизма, все русские, неважно, сторонники или противники Сталина, большевики или националисты, становились смертельными врагами Германии, объединенными в этой борьбе. От Сталина же Рузвельт не ждал глупостей, очень уж тот был умен, предусмотрителен и осторожен — и не ошибся, узнав о сказанной красным императором в тяжелейшем для России феврале 1942 года фразе 'Гитлеры приходят и уходят, а народ немецкий остается..'. Выводы из этого были для Рузвельта очевидны до неприличия — Сталин уже тогда был уверен в конечной победе СССР, и, начал психологическую подготовку своего народа к построению послевоенного мира — мира, в котором СССР будет тесно взаимодействовать с Германией, где не будет Гитлера. Популярная среди аналитиков армии и Госдепа версия, что речь идет о подготовке к заключению сепаратного мира, на взгляд президента, не выдерживала критики — этому категорически противоречили русские заказы, сделанные еще во время визита Гопкинса. Да и действия русских летом и осенью 1941 года совершенно не были импровизацией, это признавали сами разведчики. Дальнейшие события подтвердили оценку президента — но, оставалось неясным, откуда у Сталина была эта уверенность. Доклады разведок США не давали ответа на возникавшие вопросы — наоборот, странности только множились, не получая внятных объяснений.
Рузвельт анализировал действия Сталина перед войной и в начале войны — по его глубокому убеждению, именно там следовало искать корни происходящего сейчас. С учетом склонности Сталина планировать все на двадцать ходов вперед, версия о серии удачных импровизаций русских не заслуживала даже иронии, она была просто смехотворна. Не поняв происходившего тогда, невозможно было понять причины нынешнего положения дел — а, не понимая сути происходящего сейчас, немыслимо было планировать будущее. Итак, во второй половине 30–х начинается уничтожение старых революционеров, с последующей заменой революционной идеологии имперской — и, тогда же, судя по строительству заводов — дублеров, начинается подготовка советской промышленности к возможной эвакуации на Восток; той самой эвакуации, которая была осуществлена во второй половине 1941 года. Выражаясь проще, расчищается место для имперской элиты и имперской идеологии — и, одновременно, тогда же начинается подготовка к запуску плана 'В', рассчитанного на тот случай, если в Европе дела у СССР пойдут плохо. Судя по той уверенности, которую Сталин демонстрировал на переговорах с Гопкинсом, у него уже были основания рассчитывать на успех плана 'В'. Заказы на станки, оборудование, стратегическое сырье служили лучшим доказательством того, что эта уверенность не была 'хорошей миной при плохой игре'. Чтобы иметь такую уверенность в конце июля — начале августа 1941 года нужны были крайне веские основания — Германия превосходила Советский Союз по величине подконтрольного ей экономического и демографического потенциала, оперативному и тактическому мастерству армии; а о 'втором фронте' тем временем можно было только мечтать.
После возвращения Гопкинса из СССР Рузвельт задал себе два вопроса — допустим, речь идет не об импровизации в сложившихся обстоятельствах; в таком случае, что представлял собой план 'А'? Допустим, Сталин не играет, изображая уверенность в своих силах — на что он рассчитывает, при таком неравенстве сил?
С ответами на первый вопрос все было очень плохо — версия доктора Геббельса, гласящая, что Сталин готовил агрессию против Германии, и, его удалось упредить в последний момент, вызывала у профессионалов взрывы хохота. Рузвельт не был военным, но, доводы военных были более чем убедительными — при отсутствии наступательного развертывания, при том уровне подготовки и материально — технического обеспечения, который был у Красной Армии летом 1941 года, она просто не могла начать наступательную войну против Германии. А, если бы, все?таки, СССР начал агрессию против Германии, то быстрый разгром РККА в Польше и Румынии был бы неизбежен. Равно не выдерживала даже малейшей критики версия о том, что Сталин ждал антигитлеровского переворота в Германии — в 1941 году 'казус Роммеля' был невозможен по определению. Примыкавшая ко второй версии версия о том, что союз СССР со старой европейской элитой был заключен еще до войны, была не убедительнее второй — никто не станет заключать союза с заведомо слабейшей стороной. Четвертая версия, выдвинутая аналитиками уже в отчаянии, поскольку логичного объяснения поведению Сталина не было, гласила, что Сталин ждал англо — американского вторжения в Европу, а, до этого надеялся оттянуть время. Комментировать это Рузвельту было просто некогда — времени не хватало на серьезные дела.
Так же плохо обстояли дела с ответом на второй вопрос — кадровая армия была уничтожена, потеряны территории, на которых до войны была сосредоточено больше половины экономического потенциала СССР. Да, удалось эвакуировать промышленность — но из этого совершенно не следовало, что, во — первых, удастся запустить производство в нужные сроки, во — вторых, что удастся производить технику пристойного качества в нужных количествах. Поражение Вермахта в Московской битве сняло угрозу быстрого краха СССР — но военные специалисты были едины во мнении, что исход войны на Востоке далеко не предопределен. Сталин, тем временем, по докладам разведчиков и дипломатов, со спокойствием человека, имеющего на руках четыре туза и джокер, занимается развертыванием военной промышленности на востоке страны и готовит стратегические резервы. Он сохраняет спокойствие в ситуации, когда СССР оказывается едва ли не ближе к катастрофе, чем осенью 1941 года — летом 1942 года советские войска разгромлены под Харьковом, танковые группы Вермахта рвутся к предгорьям Кавказа и ближним подступам к Сталинграда, угрожая лишить Советский Союз и основного района нефтедобычи, и ключевого маршрута транспортировки нефти и нефтепродуктов с Кавказа в центр страны. Конечно, оказавшись перед перспективой краха Советской России из?за отсутствия горючего, США оказали бы помощь — но ни по иранскому маршруту, ни по дальневосточному перебросить миллионы тонн нефтепродуктов было невозможно даже теоретически; а арктический маршрут оказался на грани фактического закрытия из?за успехов немцев.
И вот тут наконец?то фактор 'Х', который многие сподвижники Рузвельта считали плодом излишне живой фантазии специалистов из его 'мозгового треста', вопреки завету Конфуция ищущих отсутствующую в темной комнате черную кошку, проявил себя. Тогда что?то начало проясняться — до этого аналитики ожесточенно спорили о природе этого предполагаемого фактора 'Х', и доминировало мнение, что он представляет всего лишь выход советского общества на новый качественный уровень развития, подобно тому, как изменились США после эпохи Реконструкции, или Германия после эпохи грюндерства, став из аграрно — индустриальных стран обществами индустриально — аграрными Империями мирового класса. Этого мнения поначалу придерживался и сам Рузвельт — точка зрения меньшинства аналитиков, что фактор 'Х' представляет собой нечто сложное, включающее в себя и некую внешнюю компоненту, представлялось тогда президенту весьма спорным. Любимый аргумент меньшинства аналитиков о наличии внешней компоненты — реформация структуры большевистской партии, Рузвельт считал некорректным, хотя, конечно, в лицо он этого не говорил. Нет, отрицать тот несомненный факт, что большевики прошли путь от вполне обычной экстремистской партии, совмещающей легальную политическую деятельность с подрывной работой против своего государства, включая восстания и террор, похожей, например, на ирландскую ИРА, до правящей партии довольно нестандартного образца, и, далее, до структуры орденского типа, крайне напоминавшей орден тамплиеров времен его расцвета, было глупо. Естественно, первый этап не вызывал вопросов — суть дела была логична и понятна; также все было вполне понятно и очевидно со вторым этапом — оказавшись в хаосе Гражданской войны, в ситуации развала государственного аппарата, большевики вынужденно повторили путь якобинцев, превратив свою партию в структуру управления государством, правда, заметно успешнее; а вот, третий этап, превращение в орденскую структуру, наводил на серьезнейшие размышления — да, само по себе успешное совмещение идеи и идеологии, с управленческими функциями, было весьма нетипичным вариантом; но осуществление такой структурой буквально прорыва из времени паровозов и лошадей в эпоху дизелей и самолетов, давало пищу для размышлений на порядки большую. Когда сторонники второго варианта прямо говорили президенту, что единственный пример преобразований сопоставимого масштаба, на сопоставимой территории, структурой такого типа — это деятельность ордена тамплиеров, фактически создавших не просто орденское государство на территории западноевропейских государств, но первую в истории Европы единую финансово — торговую структуру, охватывавшую и почти всю Европу, и Средиземноморье. Это было нечто качественно новое — единое государство в государствах, объединенное общей идеей и железной дисциплиной, единая финансово — торговая структура, общие вооруженные силы и секретные службы — и эффективность этой системы настолько превосходила обычные для этой эпохи образцы, что ее поспешили уничтожить, пока это еще было возможно. Но орден тамплиеров создавался элитой европейского дворянства, при активнейшей поддержке Ватикана — Сталин мог только мечтать о таких стартовых условиях, и, надо заметить, о таком качестве человеческого материала, какими располагали создатели и иерархи ордена. Прийти к этой идее, говорили сторонники этой версии, он мог и сам — но, воплотить ее в жизнь с таким успехом, при активном противодействии старых революционеров? На это Рузвельт резонно отвечал, что основания для сомнений в единоличном авторстве Сталина такой трансформации большевистской партии, безусловно, есть — но, нет доказательств посторонней помощи. Кроме того, совершенно неясно, кто бы мог и желал помочь мистеру Сталину с этим бизнесом.
- Предыдущая
- 23/153
- Следующая
