Хорош в постели - Уайнер Дженнифер - Страница 4

• Предыдущая
• 4/88
• Следующая

И я знал, что это не паранойя. Вы слышите снова и снова, что лишний вес – это последнее, к чему можно отнестись с предубеждением, не оказавшись под огнем критики и осуждения, что толстяки – единственные объекты для насмешек в нашем политкорректном мире. Пригласите на свидание женщину королевских размеров, и вы убедитесь в моей правоте. Вы увидите, как люди смотрят на нее, как смотрят на вас, потому что вы с ней. Попытайтесь купить ей белье на День святого Валентина, и вы поймете, что размеры заканчиваются до того, как начинается она. Всякий раз, когда вы идете с ней в ресторан, вы видите, какие она испытывает муки, балансируя между тем, что ей хочется, и тем, что она может себе позволить, что имеет право съесть на публике.

И что может позволить себе сказать.

Я помню, когда разразился скандал с Моникой Левински, К., газетный репортер, написала страстную статью в защиту практикантки Белого дома, которую предала не только ее вашингтонская подруга Линда Грипп, но и друзья из Беверли-Хиллз, учившиеся с Моникой в средней школе и поспешившие продать свои воспоминания таблоиду «Инсайд эдишн» и журналу «Пипл». После этой статьи К. получила множество ругательных писем, в том числе письмо от одного мужчины, начинавшееся словами: «По твоей статье сразу ясно, что ты толстая и тебя никто не любит». И вот это письмо, это слово произвело на нее наибольшее впечатление. Словно если верна первая часть – «толстая», то верна и вторая – «никто тебя не любит». И быть внешне похожей на Левински хуже, чем быть предателем и даже тупицей. Как будто избыточный вес – это преступление.

В нашем мире любить толстушку – это подвиг, может, даже фатальная обреченность. Потому что, любя К., я знал, что люблю женщину, которая не верит, что достойна любви.

И теперь, когда все кончено, я не знаю, на кого излить свою злость и печаль. На этот мир, который заставил ее вот так воспринимать свое тело, нет, себя, отнял у нее веру в то, что она может быть желанной. На К., которой не хватило силы воли наплевать на то, что говорит ей этот мир. Или на себя, поскольку сила моей любви оказалась недостаточной, чтобы заставить К. поверить в себя».

Я проплакала все «Свадьбы знаменитостей», сидя на полу у дивана, слезы скатывались с моего подбородка на футболку, когда одна за другой тонюсенькие, как папиросная бумага, супермодели говорили: «Я согласна». Я плакала о Брюсе, который понимал меня гораздо лучше, чем я думала, и любил куда сильнее, чем я того заслуживала. Он мог стать всем, чего я хотела, всем, на что надеялась. Он мог стать моим мужем. А я бортанула его.

И потеряла навеки. И Брюса, и его родителей, живших в Нью-Джерси, к которым я очень привязались. Его отец, с добрыми, как у Брюса, глазами, работал дерматологом. Свою семью он просто обожал, другого слова я найти не могу. И меня такое отношение поражало. В сравнении с моим отцом Бернард Губерман тянул на пришельца с Марса. «Он действительно любит своего сына! – изумлялась я. – Он действительно хочет быть с ним! Он многое помнит из жизни Брюса!» Вроде бы я понравилась Бернарду Губерману, но, возможно, не как личность, а потому что была: а) еврейкой, то есть потенциальной снохой; б) работающей женщиной, а не авантюристкой, которая охотится за деньгами семьи; в) источником счастья для его сына. Но в принципе меня не волновали причины его благожелательного отношения ко мне. Я просто купалась в его доброте.

Мать Брюса, Одри, поддерживала идеальную чистоту в доме с белыми от стены до стены коврами и семью ванными комнатами. Ее отличали ухоженные ногти с цветом лака, о котором в следующем месяце я читала в «Вог», и стильно уложенные волосы. Но помимо маникюра, Одри могла похвастаться и хорошим характером, позволяющим ей легко сходиться и ладить с людьми. В разговорах с подругами я называла ее Одри Безупречный Вкус. Она получила диплом учителя, но ко времени нашего знакомства работа осталась в далеком прошлом, и свое время она делила между обязанностями жены и матери и общественной деятельностью: вечный член родительского комитета, вожатая каб-скаутов[3], президент отделения «Хадассы»[4], короче, человек, на которого всегда можно рассчитывать при организации благотворительного обеда в синагоге или зимнего бала.

Недостаток таких родителей, думала я, состоит в том, что они убивают честолюбие в своих детях. С моими разведенными родителями и долгами за обучение в колледже мне всегда приходилось лезть из кожи вон, чтобы подняться еще на одну ступеньку социальной лестницы, получить новую работу, новый заказ на статью, расшибаться в лепешку ради денег, ради признания, ради славы, ведь только так можно стать знаменитой, когда твой удел – пересказывать истории других людей. Когда я начала работать в маленькой газете затерянного бог весть где городка и писала об автомобильных авариях и заседаниях советов директоров местных компаний, мне не терпелось перейти в более крупную газету, а когда я в такую газету перешла, то уже через две недели стала готовиться к следующему переходу.

Брюс же спокойно плыл по течению. Работал над диссертацией, учил студентов здесь, писал статью там, получал в два раза меньше меня, позволял родителям оплачивать страховку автомобиля (если уж на то пошло, то и сам автомобиль), «помогать» с оплатой аренды квартиры и совать ему сотенные при каждой встрече. Кроме того, они давали ему более чем щедрые чеки на день рождения, Хануку, другие праздники, а то и без всякого повода. «Сбавь темп, – говорил он мне, когда я ранним утром вылезала из кровати, чтобы поработать над статьей или поехать на работу в субботний день для отправки писем нью-йоркским редакторам на предмет возможных заказов. – Тебе надо больше наслаждаться жизнью, Кэнни».

Иногда я думала, что ему нравится представлять себя одним из героев ранней песни Спрингстина – яростным, страстным девятнадцатилетним романтиком, сражающимся с миром вообще и с отцом в частности, ищущим единственную девушку, которая могла бы его спасти. Да только родители Брюса не давали повода взбунтоваться против них: не заставляли работать, не держали в ежовых рукавицах, не ограничивали в деньгах. И песня Спрингстина длилась только три минуты, включая припевы и гитарный финал, и в ней ничего не говорилось о грязной посуде, невыстиранном белье, неубранной постели и еще тысяче мелочей, из которых и складываются взаимоотношения. Мой Брюс предпочитал дрейфовать по жизни, лениво проглядывать воскресную газету, курить первоклассную травку, мечтать о работе в крупных газетах, о получении заказов на значимые статьи, палец о палец не ударяя для этого. Однажды, на начальном этапе нашей совместной жизни, он послал свои ранее опубликованные материалы в «Икзэминер» и получил короткий ответ: «Попробуйте связаться с нами лет через пять». Брюс бросил письмо в коробку из-под обуви, и больше мы его не обсуждали.

Но он был счастлив. «Голова пустая, мне плевать», – пел он мне, цитируя «Грейфул Дед», и я заставляла себя улыбаться, думая, что вот у меня голова никогда не бывает пустой, а если такое случится, я постараюсь сразу принять меры.

«И куда привела меня моя спешка? – размышляла я, продолжая прихлебывать получившееся пойло прямо из миски. – Какой в этом был смысл, если он меня больше не любит?»

Я проснулась после полуночи, пуская слюни на диване. В голове кто-то стучал. Потом я сообразила, что стучат в дверь.

– Кэнни?

Я села, какое-то время потребовалось, чтобы определить, где руки и ноги.

– Кэнни, немедленно открой дверь. Я волнуюсь. Моя мать. Господи, за что?

– Кэнни!

Я калачиком свернулась на диване, вспомнив, что она звонила мне утром, миллион лет назад, чтобы сказать, что будет в городе, в клубе «Гай бинго» и, возможно, они с Таней заглянут ко мне, когда игра закончится. Я поднялась и как можно тише выключила торшер. Получилось не очень тихо, поскольку торшер упал. Нифкин завыл, запрыгнул в кресло, с упреком посмотрел на меня. Мать вновь забарабанила в дверь.

• Предыдущая
• 4/88
• Следующая