Змеи, драконы и родственники - Угрюмов Олег - Страница 40

• Предыдущая
• 40/74
• Следующая

Гедвига поняла, что это заговор и на поддержку верных рыцарей надеяться не придется. Обычную женщину сие открытие повергло бы в панику и лишило воли к сопротивлению, но Нучипельская Дева не такова. Пламя отваги вспыхнуло в ее крохотных глазках, грудь стала вздыматься еще выше, а уши покраснели. С нечеловеческой силой она замотала топором, к обратной стороне которого намертво приклеился злосчастный законный владелец. При этом королева-тетя норовила пихнуть врага пухлой, но все еще стройной ножкой куда-нибудь под дых (а теперь сделайте поправку на небольшой рост дамы. Сделали? Вот то-то…). Кукс только крякал да из последних сил пытался устоять на ногах, однако кого надолго хватит при таком раскладе?

– Э-э-э-э… Е-е-е-е!!! – завопил Кукс и, теряя равновесие, свалился на отважную королеву. Его грузное тело, словно скала, упало на Нучипельскую Деву и увлекло ее прямо на антихрапное ложе, придавив сверху всей тяжестью.

Попытки выкарабкаться успехом не увенчались. И королева во всю мощь своих легких оповестила Дарт:

– На по-мо-о-о-щь!!! На-си-и-и-лу-у-у-ют!!!

Говорят, в одном из известнейших театров мира стояли как-то на балконе или в ложе бельэтажа два корифея театрального искусства. И один из них время от времени говорил артистам: «Не верю».

– Не верю, – буркнул Оттобальт, не зная, что копирайт на эту фразу – у Станиславского.

Сереион не смог сдержаться и захихикал в кулак. За их спинами появилась робкая и смятенная тень, жаждущая постучать в двери королевской опочивальни, но, увы, – двери отсутствовали, и тень застыла на пороге в совершеннейшей прострации. Затем вспомнила о служебном долге и хриплым шепотом призвала:

– Ваше величество! Ваше величество-о-о!

Оттобальт и Сереион переглянулись, словно болельщики одного клуба, и ринулись обратно в спальню, делая вид, что они тут ни при чем, ни сном ни духом. Сидят вот, набанцы чистят, двери пытаются починить – и никого не трогают.

Плот, сооружаемый под чутким руководством Салонюка, был готов только к утру.

Пульхерия Сиязбовна не осталась на чай, а исчезла сразу, как только Жабодыщенко отцепился от ее хвоста. Очевидно, поползла в ближайший санаторий – или подобное заведение – лечить изрядно потрепанные нервы. Надо сказать, что четверо партизан с облегчением восприняли ее уход, но Маметов был скорбен и безутешен. Мамафюрер – вот так, одним словом – произвела на него неизгладимое впечатление. Он подозревал, что в родном Ташкенте такое не водится и что он упустил единственную в жизни возможность обзавестись чудесной зверей в платочке. Свою скорбь он изливал товарищам по оружию, но те оставались холодны и глухи к его страданиям. Они вообще предпочитали считать вчерашнее происшествие коллективным страшным сном.

На рассвете, то и дело ныряя в плотный туман, похожий по цвету и фактуре на овсяный кисель, партизаны грузили на плот оружие и вещи. Плот тихо поскрипывал на воде. Бревна для него пришлось настилать в несколько слоев, потому что под весом пяти человек и их скарба он то и дело норовил уйти под воду.

Самым хмурым и усталым изо всей компании был Жабодыщенко, который сделал львиную долю всей работы.

Берясь за шест, он обратился к Салонюку:

– За цю работу вы мене повинны отпуск дать.

Тарас насторожился:

– Яку? Куды це ты лыжи навострил?

Жабодыщенко почухал в затылке:

– Вид работы у коллективе. Отдохну денька два-тры, а заместо мене нехай хлопци пороблять.

Партизанский командир не на шутку рассердился:

– Хто вместо тебя буде робыты? У мене кожна людина на вес золота, писля вийны гуляй скильки хочешь, а тепер – зуськи!

Жабодыщенко, тяжело вздыхая, заметил:

– Писля вийны все отдыхать будуть, так нечестно.

Перукарников внес ноту оживления в их скорбную беседу:

– Товарищ командир, а что делать тем, кто не доживет до конца войны?

Жабодыщенко всполошился:

– Чур мене, чур мене.

Салонюк подумал, что после войны надо будет подобрать себе какую-нибудь профессию полегче. Где-нибудь за Полярным кругом или в пустыне. Только чтобы там, не дай бог, не встретить Перукарникова с его дурацким юмором. Потому что силы у партизанского лидера тоже не бесконечные. Однажды и он может не выдержать нечеловеческого напряжения.

– Перукарников! – взмолился он. – Ну що за дурный вопрос? Чи ты не знаешь, що на тому свити ничего не роблять. Там такый вечный отпуск.

Внезапно его осенила гениальная мысль. Он отобрал у Жабодыщенко шест и вручил его Ивану.

– До речи, ось тоби, Ваня, естафетна палычка вид Миколы. Держи. Будешь грести.

Маметов, бегом направляясь к плоту, заголосил:

– Командира, моя тут сидеть?!

Великий стратег снова ожил в Салонюке. Более того, в нем проснулся и дремавший до поры до времени тактик. Гений всегда предупреждает неприятности, а не борется с ними.

– Маметов, стий! – скомандовал он грозно. – Кру-гом! Чоботы знять! В торбу схо-вать! Перукарников, цей процесс проконтролю-вать!

Маметов жалобно застонал:

– Товарища командира…

Но непреклонный Салонюк в зародыше пресек всякие намеки на неповиновение:

– Нияких спорив, Маметов. На цему трямзипуфе я капитан, и мени не потрибни посеред реки нияки инциденты – типа всплытие ризных разлютованных тварин местной фауны!

Маметов нехотя уселся на берегу и принялся , стягивать сапог:

– Маметов замерзать, потом болеть, однако, кто лечить? – укоризненно заметил он.

Салонюк оставался холодным и гордым, как Снежная королева, которая была так далека от простых человеческих проблем и горестей:

– Не подобаються мои требования, Маметов, беги по берегу слидом за плотом.

Перукарников честно выполнял приказ командира, надзирая за тем, как его товарищ избавляется от обуви.

– Давай, давай, Маметов, шевелись быстрее! А то точно заболеешь или на пароход опоздаешь – одно из двух.

Еще несколько минут бестолковой суеты и беготни, оханий и причитаний, дележа обязанностей и гневных окриков командира – и вот наконец свершилось! Беспокойное хозяйство разместилось на плавсредстве и отправилось в неизвестность под шелест прибрежных камышей и плеск волн.

Над водой по-прежнему клубился туман, и Салонюк, с одной стороны, тревожился по этому поводу – не приведи Господи наскочишь на мель или берег. А с другой стороны, радовался этому обстоятельству, ибо если партизанам не видно ни берега, ни немцев, которые вполне могут по нему бродить, то и немцы партизан не обнаружат.

Жабодыщенко пристроился у края плота, копаясь в подкладке своей шапки. Там, как мы помним, были у него припрятаны снасточки для ловли рыбы. Естественно, что этот достойный член отряда хотел позаботиться о питании:

– Зараз рыбки зловымо.

Сидорчук пристально вгляделся в даль и никакой дали, естественно, не обнаружил. Все было словно затянуто серой влажной марлей.

– Шось туман сегодни сильный, тильки б не наскочиты на каменюки.

Перукарников, стоя на носу, опустил шест в воду и пощупал дно:

– Не боись, Василь, не наскочим. – И поскольку настроение у него было приподнятое, затянул песню:

Удивленное его репертуаром, эхо немного поколебалось, но все же разнесло слова песни далеко по реке. Салонюк испуганно заозирался вокруг:

– Ты шо, Перукарников, белены объився, чи шо? Так голосно спиваешь, зараз до нас, як мухи на мед, вси фашистськи бомбардувальники позлетаються.

Перукарников сверкнул белозубой улыбкой:

– Виноват, товарищ командир, искуплю!

Жабодыщенко, оторвавшись на миг от рыбалки и подняв глаза к небу, вслушался в тишину:

• Предыдущая
• 40/74
• Следующая