Трилогия об Игоре Корсакове - Николаев Андрей - Страница 30

• Предыдущая
• 30/187
• Следующая

– А как хочешь, так и понимай, мил человек, – отрезал Евсеич, – на борту я царь и бог, где скажу, там и будешь ночевать.

– Наш капитан, потомственный помор, Никита Евсеевич Кулаков, – представил его Назаров, – давайте размещаться.

– Вот-вот, размещайтесь, – одобрил капитан, – сейчас отваливать станем – с приливом пойдем, по высокой воде.

Кривокрасов прошел за Назаровым. Каюта была крохотная, на две койки и еще одна подвешивалась к потолку, наподобие гамака. На одной койке уже лежали вещи Назарова, Шамшулов бросил кофр на другую, уселся и с вызовом посмотрел на Николая. Тот пожал плечами – ссориться с инспектором не хотелось, а в гамаке он не спал с детства. «Вот и вспомню, как это делается», – подумал он. Пол под ногами задрожал.

– Отваливаем, – сказал Назаров, – не хотите в последний раз на Большую Землю взглянуть?

– Пожалуй, надо, – согласился Кривокрасов.

– Было бы чего глядеть, – пробурчал Шамшулов, расстегивая застежки кофра.

Матрос втащил трап на борт, соскочил на причал, сбросил петлю каната с кнехта возле носа судна, пробежал к корме, проделал то же самое и вспрыгнул на борт. Подрабатывая машиной, «Самсон» отходил от причала. Ширилась полоса воды, отделяя корабль от берега, кричали чайки над головой. Винт, поднимая со дна муть и отгоняя за корму щепки, обрывки газет и всякий мусор, толкал пароход к выходу из бухты. Кривокрасов закурил, поднес спичку Назарову.

– Долго плыть? – спросил он.

– Пять-шесть суток, если шторма не будет.

Евсеич проводил Ладу в каюту. Койка возле переборки, иллюминатор, привинченный к полу столик, шкаф. Капитан развел руками.

– Извиняй, красавица, если что не так. Корабль не пассажирский.

– Нет-нет, что вы, очень даже уютно, – успокоила его Лада.

– А ты что ж, ученый, или как? На Новую Землю-то зачем едешь? – полюбопытствовал старик.

– В лагерь, Никита Евсеевич.

– Вон чего, – старик почесал голову, – ну, ты не горюй шибко. Я слыхал, что Сашка, лейтенант, стало быть, со своими зеками в ладу живет. Даже, вроде как, коммуной. Ага. Он парень-то простой, не заносится. А прежнего-то начальника медведь задрал.

– Ой, – воскликнула Лада, – что ж там, медведи есть? И прямо по лагерю ходят?

– Ну, по лагерю, не по лагерю, а начальника съел. Во как. Ну, ладно, ты тут разбирайся, да подходи на мостик. Чайком угощу. Как звать-то тебя?

– Ладой зовут. Обязательно приду, спасибо.

– Хорошее имя, – одобрил Евсеич, – а то теперь в моде какие-то Даздрапермы, да Октябрины.

Лада разобрала вещи, присела на койку. Вот и все, кончилась прежняя жизнь. Москва, больница, бабушка… теперь это все так далеко. Будто в другой жизни. Странно, но она уже не чувствовала того страха, который буквально изводил ее в первое время после ареста. Словно что-то подсказывало: эти перемены к лучшему. Лада горько улыбнулась – что может быть хорошего в исправительно-трудовом лагере, даже если там относительно либеральные порядки? Впрочем, посмотрим, ждать осталось недолго. Тряхнув головой, она отбросила тяжелые мысли и вышла из каюты.

Кривокрасов и Назаров курили на корме, Шамшулова не было видно. Лада кивнула им, и по металлической лесенке поднялась в рубку. Капитан, покуривая маленькую трубку, стоял рядом с рулевым – молоденьким парнишкой в ватнике и тельняшке под ним. Они обернулись на звук открывшейся двери.

– Заходи, красавица, заходи, – Евсеич поддержал ее под руку, – вот, присаживайся, – он подвел ее к высокому вращающемуся стулу, чуть позади рулевого колеса. Сейчас, чайку, как обещал. Не рыскать на курсе, – рявкнул он так неожиданно, что Лада вздрогнула.

Парнишка у руля, засмотревшийся на девушку, перехватил, упущенный было, штурвал и крутанул его, выравнивая курс.

Евсеич погрозил ему коричневым пальцем и достал из рундука объемистый термос.

– Германский, – похвалился он, – двое суток тепло держит.

Матросик у руля фыркнул.

– А я говорю: двое суток, – повысил голос Евсеич.

Вытащив пробку, он налил чай в железную кружку, хитро посмотрел на Ладу.

– Может, по-марсофлотски?

– А это как? – спросила она.

– О-о, сейчас расскажу. Вот, наливаешь в кружку чай, но не доверху. И доливаешь коньяком. Отпиваешь и снова доливаешь коньяк. Снова отпиваешь, и снова доливаешь. И так до кондиции.

Паренек снова фыркнул.

– Венька, – прикрикнул Евсеич, – ты вперед смотри, а не уши развешивай. Так что, Ладушка, спробуешь? – он умильно улыбнулся, сморщив и без того морщинистое лицо.

– Лучше я так, без коньяка, – улыбнулась в ответ Лада, – хорошо?

– Ну, как знаешь.

Старик был, по всему видно, словоохотливый. Лада поудобнее устроилась на стуле, грея руки о кружку и поглядывая то на Евсеича, прохаживающегося по рубке с трубочкой в зубах, то вперед, на нос судна, идущего в открытое море. Берега по бортам корабля отступали, скрадываясь в мягкой дымке. Назад ей оглядываться не хотелось – там уходила за корму Большая Земля, прежняя, размеренная жизнь. На носу, облокотившись о борт, стояли Кривокрасов с Назаровым, чайки вились над ними так низко, что, казалось, хотели подслушать, о чем они говорят.

Евсеич изредка подходил к рулевому, кидал взгляд на картушку компаса, хотя ввиду берега компас, в принципе, был не нужен, кивал, выпуская клуб дыма, и продолжал неспешно бродить по рубке.

– …небольшая команда, семь человек всего. А больше-то и не надо. Двое в машине, два рулевых, двое палубных, да я – шкипер, штурман, боцман и сам себе старпом. И швец, и жнец, и на дуде игрец. Ежели, конечно, шторм, то тяжко. Море, оно баловства не прощает, особливо северное. А наше и подавно. Тут вот, под восточным берегом песок гуляет, ага. Гряды песчаные течением то туда, то сюда наносит. У нас осадка невелика, а и то опасаться приходится. А возле западного, там и каменные гряды есть, банки, стало быть. Но они, слава богу, на месте стоят.

Парнишка у руля, видимо, не раз слышавший эти рассказы, изредка кивал, как бы подтверждая слова капитана. Лада попыталась представить себе шторм: как бросают корабль мутные от пены водяные валы; как заливают волны, прокатывающиеся по палубе стекло рубки, а штурвал норовит выскользнуть из рук, поставить волне борт и тогда – конец. Нет спасения оказавшимся в воде людям. Какой ты ни есть пловец, в ледяной воде не протянешь и десяти минут. Скрутит холодом, перехватит дыхание, забьет рот вода, вздохнуть захочешь, а вместо воздуха – горько соленая пена. И жилет спасательный не спасет – остановится сердце, и будешь плавать поплавком, а чайки выклюют глаза, оборвут до кости лицо, и если найдут такого бедолагу, все одно не опознают.

Лада передернула плечами, прогоняя противные мурашки, побежавшие между лопаток, сделала большой глоток горячего чая.

– А зимой? Зимой-то, наверное, еще страшней? – спросила она.

– Замерзает иной раз Бело-море зимой, – сказал Евсеич, – почитай, до самого Моржовца замерзает. Это остров такой на Мезенской губе. Покажу его – как раз мимо пойдем. В суровые зимы Горло так льдом забито бывает, что никакой ледокол, хоть «Красин», а хоть «Сибиряков», не пробьется. Сейчас таких зим, почитай, и нет, а раньше, о-о! Торосы ледяные в два, в три роста человеческих – это, если на Воронке шторм, а лед гонит в Горло, вот льдины друг на друга лезут, лезут, как морж на берег, если касатка близко ходит. Потом мороз вдарит и все! Смерзаются льдины, а толщина льда по два, три, а то и по пять метров бывает… Венька, я тебе посмеюсь, стервец! Не видал еще ничего, а туда же, в серьезный разговор свои три копейки вставить норовишь! Ты меня слушай, красавица. Хочешь, еще чайку налью?

Скрывая улыбку, девушка протянула кружку. Старик долил ее черным, как деготь чаем. Лада поерзала на стуле и, наконец, решившись, задала вопрос, который еще с Москвы, когда узнала она, что отправляют ее в лагерь на Новой Земле, вертелся у нее на языке:

– Никита Евсеевич, а мимо Соловецких островов мы пойдем?

– Нет, красавица, – старик закрыл термос, покачал головой, – Соловки на входе в Онежскую губу лежат, а мы далеко восточнее пойдем, – он помолчал, раскурил сипящую трубку. – Нехорошее место стало. Я туда годов пятнадцать, как не хожу. А раньше, бывало, рыбу туда возил. В монастырь, стало быть. Ох и красота была на Соловках-то. Как побываешь – после, аж целую неделю грешить не хочется. Ну, не неделю, так три дня, точно. Как подходишь – сосны вековые прямо к воде сходят, а за ними – купола монастырские, кресты святые православные. И колокол – бом, бом! Звон по воде далеко идет… Благодать небесная, – старик мелко перекрестился. – Теперь там враги народа, стало быть, грехи замаливают. Не хожу я туда.

• Предыдущая
• 30/187
• Следующая