Пламя грядущего - Уильямс Джей - Страница 30

• Предыдущая
• 30/112
• Следующая

У него было два друга, которые скрашивали жизнь.

Арнаут Даниэль был неизменно добр и охотно расточал похвалы, и скоро они стали близкими друзьями. Они проводили вместе многие часы, обсуждая поэтические формы и общих знакомых – трубадуров. От Арнаута Дени узнал, что Пейре Видаль уехал в Марсель, где теперь живет в доме радушного сеньора Барраля де Бо. Другой старый товарищ, Пейре Овернский, был награжден кубком Золотого ястреба при дворе в Пюи Сен-Мари за свою кансону «Соловей, молю, улетай», похитившую разум у всех, кто ее слышал. Однажды Дени поведал Арнауту то, о чем до тех пор не говорил никому: о своей мечте найти новую, совершенно иную форму в поэзии.

– Я прекрасно понимаю, о чем речь, – кивнул Арнаут. – Именно поэтому я придумал секстину, которая отличается усложненным строем стиха. Я полагал, что нашел ответ в более трудной для понимания стихотворной форме. Подобно тому, насколько кафедральный собор величественнее приходской церкви, так и поэтическое совершенство зависит от изысканного стиля и отточенных рифм. Иными словами, чем больше усилий потрачено, чтобы написать стихи, тем лучше. Так я рассуждал – и ошибался.

Дени глубоко вздохнул.

– Золото мягче железа, – заметил он. – Я знавал некоего отшельника, который однажды сказал мне, что не следует искать то, к чему я стремлюсь, только в области формы.

– Да, он совершенно прав. Это то же самое, как если бы работу дровосека стали бы превозносить над искусством вышивальщиц только потому, что его труд более тяжел. И я бывал в простых деревенских церквах, которые больше походили на храм Божий, чем иные кафедральные соборы. В награду за свои труды я слышал одни лишь упреки в том, что мои кансоны понять и выучить не очень-то просто. Кстати, я прихожу к выводу, что и мне самому управляться с ними довольно трудно! Что ж, я начал употреблять диковинные метафоры и зашел слишком далеко, заблудившись в поисках необыкновенного, удивительного, неуловимого, невыразимого…

Дени процитировал:

– Благодарю. Мило, что ты помнишь эти стихи. Лично мне они никогда не нравились. Наверное, уже каждый из труверов не преминул заметить, что смысл моих стихов слишком темен. Мой старый друг Тибауд, Монах Монтальдонский, высмеял ту песнь, которую ты только что процитировал. Он сказал: «Арнаут и в самом деле предложил нам кое-что новое – заниматься любовью под водой. А я даже и не подозревал, что он умеет плавать».

– Разве имеет значение, что говорят другие поэты? Или мнение кого-либо иного? – воскликнул Дени. – Однажды я встретил человека, простого жонглера, написавшего стихи, которые по сей день не выходят у меня из головы. И он сказал, что ему совершенно наплевать, что о нем думают другие, ибо он пишет песни для собственного удовольствия.

– Да, и без сомнения, он счастлив, поступая таким образом, – сказал Арнаут. – Но я человек слабый. Я хочу, чтобы мои песни слушали, чтобы они пробуждали в душах тех, кто их слышит, печаль и радость, которые чувствовал я, когда сочинял их. Бог мой, Дени, если бы я был осужден влачить свой век в заточении и петь четырем стенам или птицам, то скорее предпочел бы умереть. Подобный приговор был бы столь ужасен, как если бы я был обречен никогда более не написать ни одной песни.

– Но должен быть ответ! – со страстью вскричал Дени. – Наша поэзия мне кажется такой сухой, такой бесцветной – однообразной! Все те же образы: вечно восходы, вечера, соловьи или шум битвы.

– Когда найдешь ответ, дай мне знать, – усмехнулся Арнаут. – Что еще есть в жизни, кроме любви и войны?

– О!.. – Дени пожал плечами. – Любовь и война – вполне достойные темы. Но существуют и другие, не так ли? И то, что мы о них говорим, значит больше, чем сами предметы. Жонглер, тот, о котором я говорил, спел мне песню, которую назвал «Плачем». Он использовал форму площадного planch, ту же, что и Бертран де Борн, когда писал плач на смерть юного Гарри[110], что и полдюжины поэтов, оплакавших смерть старого короля Генриха. Но знаешь, о чем был его плач? Никогда не догадаешься. Состарившаяся шлюха скорбит о своей ушедшей юности!

– Что? – воскликнул Арнаут, вскинув брови с недоуменным смешком.

– Именно. И это было великолепно, Арнаут. Чертовски хорошо! Это поражало в самое сердце подобно стальному клинку, повергало душу в трепет. Я хотел бы точно вспомнить слова, но они ушли из моей памяти безвозвратно, как и юность, которую она оплакивала.

– Но… кто же сочиняет песни о шлюхах? – возмутился Арнаут.

– Он сочинил. И еще одну о том, что все венчает смерть. «Наступает конец, ветер сметает все».

– Хорошая строка.

– Да. И еще четверостишие… Хотя теперь уже мне не вспомнить ни рифмы, ни размера: «Присев погреться у маленького костра из опавших листьев, мы сожалеем о днях счастливой юности: так рано нас пожирает пламя; и так скоро костер сгорает».

– М -мм… Занятный образ. С этой метафорой можно что-то сделать, – пробормотал Арнаут.

– Понимаешь, что я хочу сказать? Но представь, что бы произошло, когда Ричард повелел мне быстро представить ему красивую, новую песнь, если бы я сочинил нечто вроде:

Он не смог закончить, разразившись смехом.

– Он бы отрубил тебе голову, – сердито фыркнул Арнаут.

– И потому я сочинил для него песнь в соответствии с нашими правилами, – угрюмо сказал Дени. – Две противоположности… На эту тему писали Бертран де Борн, и Гильем де Сен-Грегор, и Бернарт де Вентадорн, и не знаю, сколько еще поэтов… «Среди цветения весны мне любо слышать бряцание оружия, военный клич, стоны умирающих…» – и все такое прочее.

Арнаут легко похлопал его по плечу.

– Ты не должен недооценивать себя, – сказал он. – То была превосходная песнь. И не следует думать, будто Ричард настолько туг на ухо или его чувства так притупились, что он не понял этого. Он не глуп, несмотря на свой облик и воинственность. Возможно, тебе это неизвестно, но он сочиняет вполне сносные стихи под именем Блондел.

– Знаю. Что мне с ним делать, Арнаут? Иногда он проявляет необыкновенную щедрость, а потом ведет себя по-скотски. Он благороден и великодушен, каким я увидел его, когда он один противостоял дюжине воинов, жаждавших убить его. А затем делается мелочным и злобным, как вчера, когда он притворился, что не знает меня.

– Ты слышал поговорку: «Нет земли без хозяина, нет и человека без господина», – задумчиво промолвил Арнаут. – Каждый из нас должен кому-то хранить верность.

– Ты поклялся ему в верности?

– Ричарду? Нет. Я принадлежу графу Перигорскому, вассалу Ричарда.

– Ричард стоит того, чтобы следовать за ним, – со вздохом признал Дени.

– Ты слышал «Песнь о Четырех сыновьях Аймона»?

Дени выпрямился и расцвел в улыбке.

– Слышал ли я? Надо полагать! Когда-то она была моей самой любимой из всех старых героических поэм.

– Неужели? И моей тоже. Знаешь, я написал новую историю приключений Рено, старшего из сыновей.

– Нет, я не знал. Ты должен спеть ее мне.

– Непременно. Но прежде всего я хотел напомнить тебе слова старого Аймона: «Лучше быть честным вассалом, чем властвовать над людьми».

– Я помню. «Позор тому, кто не пожелал умереть за своего сеньора».

– Если ты найдешь особу, достойную занимать трон, и если этот человек тебе нравится, тогда следует действовать и с чистым сердцем принести клятву верности. Как ты думаешь, что Аймон сказал бы о Ричарде?

• Предыдущая
• 30/112
• Следующая