Становление европейской науки - Свасьян Карен Араевич - Страница 40

Цель воистину оправдывала средства, и целью было не спасение прежних ценностей, а порча новых; европейская история этого промежутка между концом старого и началом нового[198]подобна некоему вакууму, со страшной силой всасывающему «влияния»; не случайно, что вопрос о «пустоте» волнует научные умы эпохи, как не случайна и концепция «чистой доски», наделавшая столько шуму в философии. «Пустота» вдруг оказалась реально переживаемым состоянием души, и выбитость почвы из-под ног не могла уже обернуться не чем иным, как… «свободным падением тел». Через считанные десятилетия хаос и ужас «падения» будут упорядочиваться «научно»;факт истории станет фактом механики, как если бы только механика была компетентна во всем, что касалось падения… Но чистота научного a priori в полной мере вытекала из «жизненного мира» исторического a posteriori; пизанский опыт Галилея лишь резюмировал катастрофический опыт истории предшествующих десятилетий. Настоящее оказалось пучиной, прошлое по привычке изживалось в хватательных инстинктах: «утопающий» хватался за «соломинки». XVI век — век «соломинок» par excellence, либо плавающих по нему в виде обломков старого, либо в виде «спасательных кругов», забрасываемых в него разного рода «службами» (среди них наиактивнейшее — «общество Иисуса»); «соломинками» оборачивалось всё, за что можно было ухватиться, чтобы спасти… призраки: религиозность, авантюризм, жажду наживы, чудовищную распущенность, наконец самоубийство как тоже спасение от пустоты[199]. Сказывалось действие самопервейшей утраты: утраты живого чувства Бога, в чем не смели признаваться себе открыто даже свободнейшие умы эпохи[200]. «Бог» всё основательнее располагался в рассудочной надстройке, принимая невообразимо значительную и невообразимо пустую форму абстрактного понятия; тем значительнее разыгрывался кавардак в опустевшей зоне «конкретности». Возникала уникальная в своем роде ситуация, где всякая попытка реставрации «Бога» шла вразрез с импульсом развития и провоцировала, поэтому, ужаснейшие аберрации; такими попытками были, в частности, не только Контрреформация, но и… сама Реформация, парадоксально единые в тормозящих тенденциях, в факте преследования и гонений всего инако- и вольномыслящего: Сервет, сожженный в кальвинистской Женеве, и Бруно, сожженный в папском Риме, согласно засвидетельствовали ретроградное «братство» своих палачей.

Импульс будущего разрывался в потугах окончательно дохоронить прошлое, упрямо хватающееся за жизнь. Бог XII века — еще норма, определяющая поведение эпохи; Бог XVI века — уже исключение, где нормой оказывается его абстрактный рассудочный образ, имагинативно отражаемый жуткими образинами кисти Босха: беспринципным политиком, распутным гуманистом, ловким предпринимателем, извращенным священнослужителем и целой галереей неописуемо отвратительных ханж, уже привыкающих к молитвам во исполнение своих безбожных дел. Новые карикатурные компенсации внутренних утрат: Бог, изгнанный в абстракцию, не мог уже благоприятствовать ничему, кроме жажды наживы; золото, хлынувшее в Европу из Нового света, пришлось как нельзя кстати, и давнишний спор между папой и императором о земном заместительстве небесной власти неожиданно и бесповоротно решился в пользу «золота», обыгравшего не только земные, но и небесные инстанции. Колоссальный приток золота с самого начала века лихорадит Европу возрастанием цен и хозяйственными катастрофами; характерно, что явление этого нового «Бога» оставалось поначалу незаметным; причины неблагополучия приписывали чему угодно: войнам, неурожаям, росту населения, порче монеты, пока наконец Жан Боден в 1568 году не разоблачил incognito основной причины: избыток золота[201]. Содрогаешься, глядя на это массовое поклонение Маммоне, пародирующее экстазы веры первых веков христианства; нищете, столь недавно еще почитавшейся за апостольскую добродетель, назначена решительная дисквалификация, вплоть до объявления ее социальным злом и искоренения ее с помощью тюрем, клинического интернирования и принудителльных работ[202]. Удивительна эта рокировка терминов антиномии на самой заре Нового времени; религиозность нищеты и антирелигиозность богатства меняются местами и качествами: нищета оказывается антигосударственным и, следовательно, антирелигиозным проступком; религиозность остается за богатством. В классических анализах Макса Вебера досконально вскрыта диалектика этого перерождения, где недавнее зло — auri sacra fames — неожиданно предстает в «богоугодном» свете с явными претензиями на своеобразную «теодицею»; золото действительно оказалось конкретным образом и подобием отвлеченного «Бога», и ранние предприниматели со спокойной совестью могли фундировать свои махинации религиозно-этическими нормами. Что, однако, помешало исследователю отвлечься от пресловутой «объективности» и вдуматься в саму природу этой религиозности, чтобы за пылкими «документами» веры разглядеть холодную суть хищничества и безверия! Библия, включая и «библиократию» кальвинизма, от которой в основном отталкивается Вебер, прикрывала и не такое; Квентин Массис в луврском семейном портрете 1514 года, изображающем ростовщика и его жену, уже оказался способен на элементарную феноменологическую редукцию всей этой документально-религиозной мишуры: два совершенно загипнотизированных лица над столом, где рассыпано золото, — он считает, она листает Библию и не отрывает глаз от денег; разве не перевешивает эта незатейливая сценка толщу пуританско-аскетической идеологии! Другое дело, что сама эта идеология утверждала себя как единственно религиозную; Монтескье в «Духе законов» (кн. 20, гл. 7) подчеркивает лидерство англичан в трех «весьма существенных» вещах: набожности, торговле и свободе.

Удивляться не приходится: таковым был эвфемистический стиль эпохи, пропахшей «парфюмерией» (в буквальном и фигуральном смысле) и возведшей «парфюмерию» до ранга почти движущей силы истории. Немного острой эйдетики, и за набожностью обнаружится ханжество, за торговлей разбой, а за свободой элементарный selfinterest гоббсовского толка при парадоксальной невозможности перевода на английский язык немецкой Freiheit. Тема, сулящая немалые сюрпризы, — феноменологический анализ набожности английских merchant adventurers, еще в 1598 году сожравших факторию Ганзы в Лондоне и водрузивших — особенно после Навигационного акта 1651 года — пиратский флаг над морями; к ним — в оправдание их — обращен энергичный «тест» Джона Беньяна: «It will not be said: Did you believe? — but: Were you doers or talkers only?» — «Не будет сказано: верили ли вы? — но: были ли вы людьми дела или только болтунами?»[203]Кромвель, учинивший в 1650 году массовую резню ирландцев, демонстрирует уже мастерскую технику амбивалентного оправдания ссылкой на Библию и на мошну: «нравственная» сторона обеспечена образом Саула, резавшего амалекитян; «практическая» — капиталистическими интересами англичан; в итоге: «С вами ли Бог, будет ли Бог с вами? Уверен, что нет»[204].

Дело было не просто в протестантской трансплантации религиозных навыков в сферу хозяйственных интересов; золотая горячка компенсировала утрату живого богопознания и непосредственно провоцировалась успехами абстрактной теологии. Католический «Бог», отпускавший (по прейскуранту Тетцеля) содомию за 12 дукатов, воровство в церкви за 9, ведовство за 6, отцеубийство за 4,[205]оказался вконец коррумпированным «Богом», которого пришлось заменять наспех измышленным протестантским «Богом», хотя и весьма устойчивым по части коррупции, но невыносимо честным и педантичным. Чтобы представить себе ситуацию, позволительно прибегнуть к нелепому примеру: некий автор (скажем, Шекспир, чтобы в максимальной степени сгладить нелепость сравнения) пишет пьесу, с какой-то страницы которой персонажи её получают самостоятельность и теряют из виду автора; допустим, что эта самостоятельность не выродилась еще в шизофреническое отсутствие нужды в гипотезе автора; автор пока необходим, но он забыт; кто же он? Иначе: если бы автора не было, следовало бы его выдумать, и вот же, богатая на выдумки голь принимается за дело. Вообразим же себе Шекспира, оптом и в розницу выдумываемого: Гамлетом, Отелло, Фальстафом, шутом из «Двенадцатой ночи» и самим Калибаном.