Философский комментарий. Статьи, рецензии, публицистика 1997 - 2015 - Смирнов Игорь - Страница 139

Главная проблема, которую стараются решить полемологические исследования по-с-лед-них лет, состоит в том, как определить специфику новейших войн. Ориентирован-ная в такой ма-нер e обширная научная литература была вызвана к жизни пионерской книгой Мар-ти-на ван Кре-вел-да «Трансформация войны», где утверждалось, что насилие и агрес-сив-ность более не соблюдают разграничения, проходившего ранее между госу-дар-ст-вом, армией и мир-ным населением.[25]Тезис голландского ученого переворачивает ту кон-це-п-цию, в со-от-вет-ствии с которой мировые войны перевели внешние противо-бор-ства во внут-рен-ние. Любая боевая активность предполагает сейчас, по ван Кре-вел-ду , ра-спад «трои-чной структуры» традиционного национального государства, то есть зи-ждется на овну-трива-нии разрушительности. Наступила ли и впрямь эра энтропийных войн («low-in -ten-city con-flicts »)? Предвидение того, что «государство потеряет свою мо-но-полию на вооруженное насилие»[26], не отвечает фактическому положению дел. Втор-же-ние международных во-ору-женных сил во главе с американцами в Ирак (2003) явило со-бой классическую вне-ш-нюю войну. Капитулировавший Ирак превратился в поле меж-доусобной брани также по хо-ро-шо извест-но-му истории сценарию. Сущностная диф-ференциация войн не то-ль-ко не исчезла — она даже возросла. Ведь отличительный приз-нак наших дней — сопро-тив-ле-ние, которое внешние войны оказывают внутренним, под-рывающим социостаз в са-мых раз-ных уголках планеты: функцию мирового поли-цей-ского, вмешивающегося в чу-жие не-урядицы, взяли на себя прежде всего США, но ее выполняет и ряд других стран, на-при-мер Франция, посылающая своих солдат в Цен-траль-ную Африку.

Хотя угол зрения, выбранный ван Кревелдом , нельзя считать верным , современные вой-ны, несомненно, не похожи на прежние. Сражения с противником тяготеют к тому, что-бы стать бестелесными. Конечно же, это новое качество ратный труд во многом п o лучает по ходу технического прогресса, преобразующего бойцов с оружием в ру-ках в опе-раторов, которые поднимают в воздух беспилотные летательные машины или отдают команды, ведя cyber war . Однако кроме технических средств, позволяющих из-бе-жать непо-средственного контакта с врагом, у бестелесных войн есть и иные возмож-но-сти. В первую очередь здесь нужно упомянуть замещение боестолкновений экономи-чес-кими санкциями, весьма эффективными (о чем свидетельствует их использование против Ирана) в условиях глобализованной хозяйст-вен-ной кооперации — оторванная от нее страна обречена на промышленно-финансовый упа-док. Пропагандист-ски-дезинформационные мероприятия отнюдь не являются изо-брете-нием текущей истории, но сегодня они подменяют со-бой массированное вторжение армейских подразделений, а не просто аккомп a нируют войнe , как было раньше. Импульс бестелесным баталиям дал финал холодной войны, за-вершившейся, несмотря на свои — принесенные до того — многочисленные жертвы, победой, которую Запад одер-жал без единого выстрела.

Развоплощению подвергаются только акции, совершаемые в рамках внешних войн (вклю-чая сюда борьбу иудео-христианской цивилизации с исламистским террором). Граж-данская рознь бывает в высшей степени хитроумной в тактическом плане (Кром-вель сделал карьеру, изменив маневренный строй кавалерийской атаки; тачанки Махно и туннели, прорытые по приказу генерала В о Нгуен Зиапа , обеспечивали батальные ус-пе-хи украинским анархистам и северовьетнамским националистам марксистского тол-ка). И все же внутренняя война не предрасположена к выработке радикальной страте-ги-чес-кой аль-тернативы по отношению к самой физиологии боевых действий, к извечному учас-тию в них гибнущих и убивающих тел. На такую перекройку войны способен лишь тот, для кого конститутивно самопреодоление , — трансцендентальный субъект. Уловки при за-щите жизни и захват e добычи свойственны любым организмам — не обязательно человеческим.

За неоднородностью формальной школы, в которой группа радикалов (В. Б. Шкловский, Б. М. Эйхенбаум, Ю. Н. Тынянов , Р. О. Якобсон, О. М. Брик и др.) расходилась во взглядах с учеными умеренного толка (В. М. Жирмунский , В. В. Виноградов, Б. В. Томашевский, Г. О. Винокур и др.[1]), скрывались разные логики научного мышления. В первом случае оно зиждилось на контрадикторном принципе, во втором — на контрарном. Сосредоточенность умственных операций на контрадикторности предполагала, что данное теряет свой признак в Другом. И напротив того, для исследователей, предпочитавших контрарные оппозиции, Другое отличалось от данного не только отсутствием признака, но и наличием собственного качества.

Радикальный формализм дал себе отчет в том, какова его логическая установка, сравнительно поздно, подводя в 1930-е гг. итоги своего становления. В статье «Нулевой знак» (« Signe zero », 1939) Якобсон назвал «противопоставление некоторого факта ничему» (употребив термин « контрадикторность ») основой функционирования языка и увидел задачу нарождающейся семиологии в выяснении отношения между «знаком и нулем».[2] Н а деле, однако, неодинаковые подходы к выстраиванию оппозиций определились уже с первых шагов формальной школы, еще и не будучи отрефлексированными . С самого начала движения выбор между строгой и нестрогой дизъюнкциями расколол его участников в понимании того, каков предмет их занятий. Целью контрадикторного научного сознания было максимальное специфицирование, безоговорочное изолирование литературы в ее «литературности» (Якобсон) и искусства как приема « остранения » (Шкловский). С точки зрения гораздо менее решительно настроенного Жирмунского («Задачи поэтики», 1919—1923; «К вопросу о └формальном методе“», 1923), художественное творчество лишь частично суверенно, будучи, с другой стороны, на каждом этапе развития кондиционировано «общим сдвигом духовной культуры».[3]

Cтрогие дизъюнкции, которыми оперировал бескомпромиссный формализм, могли ослабляться благодаря тому, что полноте некоего признака оппонировало не его отсутствие, а его минимальное присутствие ( А( а) V не-А (а<1)). Такого типа модели были характерны для теоретических изысканий Тынянова . В статье «Литературный факт» (1924) он рассматривал историю словесного искусства в виде дисконтинуальной («…новое явлениесменяетстарое <…> и, не являясь └развитием“ старого, является в то же время его заместителем»), но вместе с тем признавал, что перестающее быть современным зачастую не исчезает вовсе, а только делается умаленной ценностью. Этот процесс Тынянов концептуализовал в пространственных терминах (которые будут позднее подхвачены Ю. М. Лотманом): «…новые явления занимают <…> центр, а центр съезжает на периферию».[4]Примерно так же Тынянов обрисовывал в 1923 г. разность словарного и поэтического значения лексем в стихотворной речи, которая, по его мнению, семантически организуется прежде всего за счет смежности своих единиц, то есть метонимическим способом: «…на тесноте стихового ряда основано явление └кажущейся семантики“: припочтиполном исчезновении осн o вного признака появление └колеблющихся признаков“: эти └колеблющиеся признаки“ дают некоторыйслитный групповой└смысл“, вне семантической связи членов предложения».[5]

Контрадикторность и контрарность служили предпосылками для возникновения разногласий внутри формализма, но отнюдь не являли собой некую догму, которой конкурирующие лагеря непременно должны были придерживаться. В тех обстоятельствах, когда умеренные исследователи имели дело с родовым понятием литературы, они прибегали к строгим дизъюнкциям, дабы размежевать виды (например, поэзию и прозу), из которых складывался род. Контрарность была исчерпана при дифференцировании (по контрасту и сходству) литературы и прочей духовной деятельности. Раз литература совмещает маркированность и немаркированность , то ее подразделения разрывают это единство. Во «Введении в метрику» (1925) Жирмунский определил поэзию так, что проза выступила применительно к ней беспризнаковым членом оппозиции: «Стихотворная речь отличается от прозаической закономерной упорядоченностью звуковой формы».[6] В обратном порядке: поскольку формалисты-радикалы по-зиционировали литературу в отрыве от остальных «рядов» культуры, они могли представлять себе поэзию и прозу в качестве пересекающихся множеств. В «Иллюзии сказа» (1918) Эйхенбаум писал: «Стих <…> есть особого родазвучание— он мыслится произносимым и потому текст его есть только запись, знак. Но не бесплоден такого рода └слуховой“ анализ и в области художественной прозы. В ее основе также лежит начало устногосказа…».[7] В границах отмеченности , которую Эйхенбаум вменял любой художественной форме, попросту нельзя было обнаружить — при дальнейшем дроблении изу-чаемых феноменов — какую бы то ни было беспризнаковость . Два лагеря формалистов обменивались своими ло-гическими принципами там, где переходили от обобщений, касающихся всего искусства, к его подклассам.