Философский комментарий. Статьи, рецензии, публицистика 1997 - 2015 - Смирнов Игорь - Страница 149

Абсурду не хватает только словесного пространства, он просится на сцену, ибо, ан-ну-лируя в человеке человеческое — смысл, он оспаривает антропо-генез, воплотимость Ду-ха в организме. С первых же месяцев после рождения ребенок поглощен освоением не-послушных, словно бы чужих ему, верхних и нижних конечностей, туловища, лице-вых мускулов. Он уже духовен (предрасположен согласованно связывать между собой части тела, так как e го мозг оснащен зеркальными нейронами, которым мы обязаны спо-соб-ностью к авторефлексии , к самоотнесенности ), но еще далек от того, чтобы сполна ин-корпорировать этот спи-ритуальный дар. Нонсенс в форме комической (или траги-ко-мической) драмы экскорпорирует смысл, так что тело его обладателя не появляется на сце-не (где Годо ? — его нет; где «подпоручик Киже» из одноименного фильма Тынянова и Файн-цим-ме-ра ? — он есть только на бумаге; вспомним, наконец, нос, исчезнувший с ли-ца гоголевского майора Ковалева). Вынесенный на улицу карнавальный аб-сурд пус-ка-ет антропо-генез вспять ина-че, чем театральный: народный праздник поз-во-ля-ет телам ус-кользнуть из-под конт-ро-ля смысла, вести себя наперекор ему.

Абсурдизация социокультурного творчества происходит подчас и помимо установки на комизм. Параллельно с разработкой Бахтиным карнавальной сотериологии Жорж Ба-тай выстраивает теорию расточительного символического порядка («Понятие траты», 1933; « Пр o клятая часть», 1949). Заряженная излишком энергии социокультура расхо-ду-ет ее понапрасну — в войнах, производстве роскоши, человеческих жертво-при-ноше-ни-ях, пот-лаче и т. п. Если Бахтин приписал карнавальному абсурду черты спа-си-тель-но-го сверх-смысла , разрушающего иерархии и солидаризующего людей, которые равно погру-жаются в непрерывающуюся родовую жизнь, то Батай низв e л до бессмыслицы исто-рию смысла. Обе концепции ошибочны, базируются на отождествлении нонсенса с тем, что ему противостоит (в истории или за ней). Амбивалетный , отрицающий акту-аль-ное, но не грядущее время, нонсенс вводит мыслителей в соблазн спроецировать Д ру-гое, содержащееся внутри него, вовне — на то, что ему чуждо. И Бахтин и Ба-тай шли по стопам Ницше. Забывание того, что было, которое Ницше отстаивал в трактате «О пользе и вреде истории для жизни» (1874) ради «переоценки всех ценно-стей», пре-вра-щается у первого в карнавальную па-родию даже на сверхчеловека, а у второго — в де-мистификацию социокультуры , не предлагающую ничего взамен критикуемого (кро-ме разве что легитимизации самой этой критики).

Но обеззначивание так же не удавалось смыслу, как обессмысливание — значениям. Сци-ентизм процветает, какие бы претензии к нему ни предъявлялись; социокультура про-долж a ла — во всяком случае до сегодняшнего момента — быть логоисторией , сколь же-ланным ни являлось бы для людей существование в неизменной и нескончаемой со-вре-менности. Если теперь прагматизм возьмет верх над смыслом, homo sapiens попадет в дотоле небывалый кризис, из которого не видно никакой позитивной развязки. Уд-ва-и-ва-ющий бытие смысл с неизбежностью множится в дальнейших удвоениях. Смыслу труд-но оставаться наедине с собой, быть адекватной себе авторе-флексией . Он броса-ет-ся в крайности, отчуждаясь от своих носителей то в Граде Небесном (где воз-но c ится до сверхсмысла ), то в природном окружении (где опускается до значений). Не будь этого, нам пришлось бы признать, что наша дискурсивная, техническая и ис-сле-довательская изо-бретательность делает из нас подопытных существ, над которыми проводится кос-мический эксперимент, не подтверждаемый контрольным рядом. Увы, сви-детельств то-го, что вне Земли существует нечто подобное нашей социокультуре , по-ка нет (пусть с этим не мирится искусство). Человек — alienus мироздания. Он ищет себядругого, пото-му что жаждетбыть, растворяться в сущем , а не твориться смы-слом и не творить его. Но мы суть смысл, и мы одиноки — герои антропологической ро-бинзонады, попавшие на необитаемый вселенский остров, где нет следов Пятницы.

Многое в эссе Александра Блока, из которого я позаимствовал название для своей статьи, звучит так, будто вчера, а не более сотни лет тому назад было написано, − стоит только вставить этот текст в рамку актуальных обстоятельств. Паутина, в которую попал блоковский мир, опутывает и наш, став электронной. Оторванные от родных очагов призрачные бродяги приняли ныне вид мигрантов, толпами снующих и в европейских, и в российских больших городах.

«Прежде думали, что жизнь должна быть свободной, красивой, религиозной, творческой. […] Теперь развилась порода людей, совершенно перевернувших эти понятия. […] Они стали посвящать свое время государственной службе − и перестали понимать искусства».

О ком произнесены эти слова: о поколении начала прошлого века или о современной молодежи, мечтающей о бюрократической карьере, которая обеспечила бы ей в ненадежные времена место в спасительной нише? И не тот же ли самый «переход от тишины пошлой обыденщины к сумасшествию» переживаем мы снова − с той разницей, что расколовший общество конфликт, в дни которого появилось блоковское «Безвременье», затеян ныне у нас не революционерами, а правительством, развязавшим гражданскую войну на территории соседней страны? Истерии, диагностированной в 1906 году, не убавилось − она лишь сделалась − как тут не вспомнить словарь новейших державных идеологов! − «управляемой». Истины вырабатываются в истории, чтобы быть упраздненными, оспоренными, − если и признаваемыми, то в качестве неполноценных. Но, когда время застывает, сказанное об одной его остановке без больших потерь может быть перенесено на другую.

Критика текущего времени − крайне неблагодарное поприще. Она задевает не только тех, кто творит современность на практике и в теории, но и тех, кто попросту пребывает здесь и сейчас без посягательства на сопричастность к социокультурному авангарду. У этого гипокреативного большинства нет другой жизни, чем та, какую оно вершит изо дня в день. Что иного увидит массовый человек в эссенциальном скепсисе по поводу современности, кроме покушения на его экзистенцию? «Не понял», − угрожающе бросит он своему супостату. Скольких пользователей Интернета я обижу, если заменю на «баньку с Wi-Fi» ту «баньку с пауками», в которую Блок вслед за Достоевским поместил мнимую вечность − выдохшуюся историю? Имя им − легион.

Соблазнить репродуктивную массу нападками на ее современность удается лишь в том случае, если те содержат в себе, кроме отрицания, еще и обещание новой сегодняшности, в которой среднестатистический человек преобразится в элитарного, культурогенного. Такова была стратегия большевиков, заманивавших трудящихся в будущее, в котором должна возникнуть великая пролетарская культура, и тем же путем шли нацисты, внушая каждому немцу представление о его принадлежности к избранной нордической расе. Не следует думать, что тоталитарные режимы изобрели небывалый способ рекрутировать себе сторонников. Положение о том, что последние станут первыми, составило социальную основу христианства и было развито много веков спустя в обособившейся от религии историософии Гегеля. Идея овладевает массами, когда дает им шанс на переход в привилегированный статус. У истории смысла есть прагматическая (политическая) сторона. Смысл, никогда не бывающий довольным − в качестве головного образования − своей реализуемостью и, значит, своей властью над данным моментом, жаждет инобытия и обольщает таковым общество тем успешнее, чем более исключительными выступают позиции, которые предстоит занять в грядущем членам коллектива. Реклама промышленных товаров, настаивающая на их эксклюзивности, узурпирует политику больших идеологий, чтобы приспособить ее к частноопределенной рыночной корысти.

Утверждать, что у нашей современности нет образа альтернативного ей будущего, стало трюизмом. Глобализированная, достигшая последних планетарных границ экономика не столько озабочена дальнодействующим планированием, сколько боится потерять свой темп, приостановить расширение объема − и, наполненная страхом перед завтрашним днем, именует депрессии успокоительно-оксюморонным словосочетанием «негативный рост». Грезы раннего постмодернизма, уповавшего то на слияние публичного и интимного коммуникативных пространств (Юрген Хабермас), то на дружеские союзы, противостоящие формализованной социальности (Жак Деррида), то на легитимацию меньшинств (Жан-Франсуа Лиотар), сменились великодержавностью − защитой «ведущих культур» от непрошеных влияний, консерватизмом и, с другой стороны, вандализмом маргинальных групп, из участников которых вербуют себе кадры террористические организации. В этих крайне неблагоприятных для оптимистических предвидений и предначертаний условиях критикe в адрес наших дней нечего предложить взамен того, что ставится под сомнение. Она обречена на двойное неприятие − и теми, у кого она отнимает право на умственный и акциональный порыв, конституирующий нынешнюю социокультуру, и теми, кому она не в силах гарантировать желанного превращения из кнехтов в господ. С непризнанностью, впрочем, можно еще мириться, пока доверяешь себе. К тому же кто сейчас охотится за признанием? − жаждут быть попросту замеченными[1]. Много хуже то, что «нет», сказанное реальности, в которой мы очутились, неизбежно оказывается проникнутым соглашательством с ней, будучи, как и она, безбудущностным. Но почему, собственно, инакомыслие утратило убегающий вдаль горизонт?