39 ступенек - Бекан Джон - Страница 14

• Предыдущая
• 14/22
• Следующая

К боли в плече теперь прибавилась мучительная жажда. Она была особенно невыносима, потому что я слышал как на землю капала вода из желоба. Сверху мне хорошо был виден ручей, который, по-видимому, питали ключи, начинавшиеся в покрытых хвойным лесом холмах.

Потом я видел, как из дома выехал автомобиль с двумя пассажирами и шофером, затем я увидел пробиравшегося на восток, к синевшим вдали холмам, человека на низкорослой лошадке. «Беспокоятся, куда это я делся», — с усмешкой подумал я.

Болотистая равнина, почти в центре которой стоял дом, имела скучный, непривлекательный вид, лишь справа от дома, почти на краю равнины видна, была рощица, в которой росли березы, вязы и, главным образом, ели. Именно эту рощицу видел я, когда подходил к дому. Замечательным было то, что — и это можно было увидеть только сверху — в центре рощицы была небольшая поляна, идеальный аэродром для маленького спортивного самолета. В самом деле, только при взлете или посадке можно было установить, что тут есть аэродром,да и то если вы наблюдаете за местностью с помощью бинокля, находясь на каком-нибудь из окружающих холмов. Но у местных пастухов нет биноклей, а кроме них здесь не было ни одной живой души.

И еще одно очень важное наблюдение сделал я, лежа на крыше голубятни: далеко на западе блестела голубая полоска. «Море», — догадался я и понял, каким образом эти люди получают помощь с континента. Мучаясь от жары и жажды, я молил сейчас Бога только о том, чтобы самолет прилетел, когда уже станет смеркать, потому что иначе я попадал в руки негодяев.

Едва солнце скрылось за холмами, как я услышал треск мотора. Самолет опустился на лужайку и из дома и в дом забегали люди. Потом стало совсем темно и все стихло. Подождав еще примерно с полчаса, я начал спускаться; самое ужасное было то, что из дома вышел кто-то с фонариком, но дойдя до мельницы вернулся обратно. Я все это время висел на стене голубятни, уцепившись за ветви плюща. Конечно, не все прошло благополучно: примерно, на высоте трех метров я сорвался и лежал какое-то время не двигаясь. Потом пополз к кустарнику, росшему позади дома. К счастью, я догадался, что дом окружен системой сигнализации. В одном месте под проводом была небольшая канавка. Я сполз в нее и, извиваясь, как уж, выбрался из опасного круга. Через несколько минут я вышел к ручью и смог утолить жажду и умыться. Не оглядываясь, быстрыми шагами уходил я от этого проклятого места.

Я прошел, наверное, километров десять, прежде чем решил дать себе передышку. Ночь была темная, безлунная, и я шел по звездам, держа в уме карту, которую видел у сэра Гарри. Шел я очень медленно, потому что никогда еще не чувствовал себя так скверно, как сейчас. У меня разламывалась от боли голова, левая рука висела, как плеть.

Судя по карте, идя все время на юго-юго-запад, я должен был придти к тому ручью, возле которого я встретил Тернбулла. До этого ручья, который был притоком какой-то речушки, впадавшей в Твид, мне надо было пройти километров тридцать, причем идти я мог только ночью, потому что вид мой был страшен: оборванный, в одной рубашке, с черным от действия взрывной волны лицом и красными глазами, я не мог не показаться любому богобоязненному человеку выходцем из адского пекла.

В голове моей давно сложился следующий план действий: взяв у Тернбулла одежду и, главное, записную книжку, идти к сэру Балливанту — доказательства шпионской деятельности этих негодяев у меня теперь было более чем достаточно. Если же я попадал в руки полиции, то теперь я рассматривал это как наименьшее из зол. Я надеялся убедить полицейских, что не я убил Скаддера.

Когда на востоке заалела полоска зари, я умылся водой ключа, бившего из крутого склона холма, и направился к хижине пастуха. Пожилая женщина, жена пастуха, была дома одна. Очевидно, приняв меня за беглого каторжника, она взялась за топор. Я попытался разуверить ее. «Нет-нет, — сказал я, — я совсем не то, что вы думаете. Я упал с обрыва и чуть не разбился». Она мне поверила, потому что я, действительно, еле передвигал ноги. Налив мне стопку виски, она усадила меня перед огнем очага, а затем поставила на стол крынку молока и несколько кусков хлеба. Она предложила промыть мне плечо, но я, поблагодарив ее, отказался.

Я отдал ей золотой. Она замахала руками и сказала, что не хочет брать такие деньги. Я стал горячо убеждать ее, что эти деньги заработаны честным трудом, и она взяла у меня соверен. Потом ушла за перегородку и вынесла мне почти новый плед. Я не знал, как его носят и она мне показала. Завернувшись в него, я вышел из дома. Теперь я был похож на шотландца, каким его изображают на иллюстрациях к стихотворениям Бернса.

Погода изменилась, едва я прошел несколько километров — начал моросить противный, холодный дождик. Плед оказался очень кстати: завернувшись в него, я улегся на мягкий мох под нависшим надо мной обрывом и попытался забыться сном. В сумерках я вышел из своего укрытия, поужинав данной мне хозяйкой овсяной лепешкой и куском сыра.

Дождь продолжался, и потому я шел уже наугад. Я немного сбился с пути и, сделав крюк в десять километров, пришел уже под утро к дому Тернбулла. Густой туман окутал всю округу.

Я постучал в дверь. Спустя минуту она отворилась — на пороге стоял Тернбулл, трезвый, как стеклышко, и даже вполне прилично выбритый. Конечно, он не узнал меня.

— Кого это Бог ко мне принес в субботнее утро? — встретил он меня вопросом.

Я потерял счет дням и только теперь сообразил, что ради субботы он побрился и надел белую рубашку. Приглядевшись, он все-таки узнал меня. Помогла, наверное, и его рубашка, которая все еще была на мне. Я был так измотан и уже очень болен, что ничего не сказал ему.

— Надеюсь, очки мои не потерялись? — спросил он. Я достал очки из кармана и молча отдал ему.

— Ну заходи, странник, — сказал он. — Садись в кресло, обогрейся. Устал, наверное, как собака.

Я когда-то болел малярией и понимал, что болезнь вновь вернулась ко мне то ли потому, что я сутки был под дождем, то ли из-за отравления взрывными газами. Тернбулл раздел меня и уложил на одной из широченных лавок, стоявших вдоль стен.

Десять дней он ухаживал за мной, как родной брат. Жена его умерла несколько лет назад, и теперь, когда дочь его вышла замуж, он остался один. Он каждое утро уходил на свою дорогу, заперев на замок дверь. Я оставался одни. Если у меня был аппетит, то съедал лепешку и выпивал стакан молока. Вечером возвращался с работы Тернбулл и, посидев и покурив в углу, ложился спать.

Болезнь моя постепенно отступала, приступы лихорадки становились все более редкими и коротким. Может быть, благодаря высокой температуре стало заживать и плечо, хотя боль в руке все еще давала о себе знать. Через десять дней я стал вставать с постели, но был еще очень слаб и, походив по комнате, опять ложился на лавку.

За все это время Тернбулл ни разу не спросил меня, кто я и откуда. Принес только однажды двухдневной давности номер «Скотсмана» и вручил его мне. По-видимому, интерес к убийству на Портлен-плейс совершенно пропал, потому что в номере о нем ничего не говорилось.

Когда я почувствовал, что выздоравливаю, Тернбулл достал из шкафа мою одежду. Я спросил его, не обращался ли к нему кто-нибудь с вопросами по поводу моего выступления на дороге.

— Приезжал какой-то тип на машине, — рассказал Тернбулл, — похоже, что не англичанин, потому что я с трудом понял, что он говорил. Он спросил меня, кто вместо меня работал в тот день. Я сначала не хотел ему говорить, но он так ко мне привязался, что я, в конце концов, сказал, что вместо меня работал мой двоюродный брат.

Я с каждым днем чувствовал себя все лучше, но лишь к 12 июня крепко стоял на ногах и мог выдержать долгий пеший переход. В этот день приятель Тернбулла, некий Хислоп, перегонял скот в Моффат и мог взять меня с собой. Он зашел за мной рано утром. Я пытался уговорить Тернбулла взять пять фунтов, но он отказался и даже рассердился на меня. Все-таки мне удалось уговорить его взять деньги. Расстались мы довольно холодно. Я сказал, что обязан ему жизнью, он буркнул, что он тут не при чем.

• Предыдущая
• 14/22
• Следующая