Записки старого петербуржца - Успенский Лев Васильевич - Страница 10

• Предыдущая
• 10/102
• Следующая

Чтобы понять, как такое могло случиться, надо знать, что у Ольги Яновны Стаклэ были связи в самых разных кругах петербургского общества. Кто-то как-то упрекнул ее, что она была однажды на Мойке, на катке, с лицеистом, и Стаклэ, не подумав оправдываться, пожала могучими плечами своими.

"И тэрпентинс [10] может пригодиться!" — спокойно ответила она.

У нас никто не знал, что за год до этого Ольга преподавала немецкий язык (она им владела блестяще) в некой состоятельной семье. В тот дом заглядывал молоденький атташе то ли итальянского, то ли испанского посольства в Санкт-Петербурге, этакий делла Ронка, делла Луна — Ольга Стаклэ не настаивала на точности этих данных… «Один такой, ну… черний… Слайстс! Шалюн!» — без особого удовольствия говорила она потом.

Этот маленький чернявый «шалюн» потерял сердце, познакомившись с голубоглазой колоссальной валькирией. «И — он такой таскун, и все уговаривал меня замуж, а зачем мне замуж за итальянский графчик?!»

Вот этот «шалюн» и «таскун», на своей машине (может быть, на посольской; тогда собственных было еще очень мало), сам за рулем, заехал сегодня на скромную Ольгину демократическую квартиру как раз в тот момент, когда там горел сыр-бор: справлялись именины какой-то из соседок, и Ольга намеревалась бежать с Загородного на Литейный — не то за конфетами, не то за вином. «Очень корошо: вы меня можете отвозить в магазин и привозить обратно? Потом можем немного посидеть…»

Граф делла Луна или делла Ронка в то время мог для Ольги сделать все. Даже «посидеть». Они доехали до Черепенниковых. Ольга Стаклэ. сделав свои нехитрые закупки, только что вернулась в «мотор» и хотела уже сказать своему спутнику «аванти!» («поехали!»), как за стеклянной дверкой перед ней мелькнул человек, которого она видела однажды у кого-то из партийных товарищей, но фамилию его запомнила. Она знала: это — свой и, если у него такой вид, такая походка, как у затравленного волка, ему нужно немедленно помочь…

Ну вот; остальное известно. Маркизик делла и что-то там такое был очень молод; может быть, у себя на родине он читал какие-нибудь романы из жизни русских «анаршисти», где действовали, кроме людей с бомбами, и прекрасные белокурые девушки. Мотор не был выключен (заводить его ручкой — не барское дело), машина сразу взяла с места. Они помчались через Троицкий мост на Петербургскую сторону, покрутились по ее переулкам, через Сампсониевский или Гренадерский мост перебрались на Выборгскую и остановились у дома No 7 по Нюстадтской улице. Практичная латышка, Стаклэ приказала знатному иностранцу, отъехав за угол на Ломанский, ждать ее у маленького деревянного домика с двумя чугунными львами у подъезда (он стоял на месте теперешнего главного входа в Выборгский дворец культуры): она была уверена, что к такой машине не осмелится подойти ни один шпик.

Человека с поврежденной ногой мама перевязала, устроила в бабушкиной комнате, напоила чаем, накормила. Потом она занялась мною и братом.

Конечно, я был не просто «мальчик», но еще и совсем маленький мальчишка. Много лет спустя мама, удивляясь, рассказывала мне, что она так и не могла в тот день понять, что творилось у меня в голове и в душе, что до меня дошло и что не дошло из происшедшего. С одной стороны, я все время, пока она не освободилась от опеки над пострадавшим, до возвращения Стаклэ, сидел тихо, как мышь, в темном папином кабинете, не задав ни одного вопроса, не позвав маму и даже няню, возившуюся с братом в детской. Казалось бы — какая сознательность!

С другой стороны, когда мне уже постлали спать на том же отцовском диване (видимо, у брата подозревали какую-нибудь ветрянку или свинку) и когда мама пришла, как то было заведено, перекрестить меня на ночь, я вдруг проявил сильные чувства. «А ему ногу йодом ты мазала?» — спросил я, как будто, кроме этого, никакие вопросы не шевелились у меня в голове.

— Мазала, мальчик, мазала! — думая о своем, ответила мама.

— А кто ему «фукал»? Ольга Яновна? — очень озабоченно спросил я.

Летами в Псковской я бегал босиком, и бесчисленные царапины мне неизменно мазали йодом. Самые страшные порезы, сбитые на сторону ударом о камень или корень в аллеях ногти я переносил с индейским стоицизмом. Но вид спички, обмотанной ватой и обмакнутой в йодную коричневую настойку, исторгал из моей глотки отчаянные вопли. И единственное, что могло успокоить меня, это когда мне на смазанное место «фукали» — дули… Кто его знает? Вероятно, холодок, возникающий при быстром испарении спирта на ветру, вызывал что-то вроде местной анестезии.

— Ну что я могла подумать? — недоумевала мама, вспоминая тот вечер. — Что у меня сын — вундеркинд, все понимающий в свои пять лет, или что он — глупыш, на которого единственное сильное впечатление произвело знакомое слово «йод» и который дальше йода ничего не увидел и не понял? «Фукал», а?!

А я и сам уже не мог ей ничего объяснить. Да и теперь не смог бы.

…Ольга Стаклэ ночевала тогда у нас. Разумеется, ничего нельзя было скрыть полностью от няни; не знаю, какие переговоры вела с нею мама, но няня сделала вид, что ей ничего не известно.

Утром к нам прибыла на первый взгляд веселая и легкомысленная компания: какие-то щеголеватые молодые люди, какие-то девицы, вроде как «после бала».

Они с шумом и смехом вывели прихрамывающего нашего ночного постояльца на Нюстадтскую, где их ждало несколько «веек» — масленичных финнов-извозчиков, с разукрашенными, в ленточках и бубенцах, косматыми лошаденками, и укатили без помех.

А через двое суток прибыл из Вельска веселый и довольный поездкой папа. Вот тут у меня вдруг засосало под сердцем: «А как же теперь? Скажет мама ему или нет? А если он рассердится?» (значит, смутно я чувствовал, что основания рассердиться могли быть; не пойму только, как я объяснял себе такую возможность? На что, по-моему, мог папа сердиться? Убей бог — не знаю: очень быстро мы навсегда теряем себя маленьких и восстановить Уже не способны).

Но мои сомнения разрешились быстро.

— Виля, мне надо с тобой поговорить! — еще в прихожей быстро сказала мама.

Они ушли в кабинет, а когда вышли оттуда, папа, ничуть не рассерженный, говорил только:

— Да абсолютная ерунда!.. Очень хорошо, что сказала: в случае чего буду иметь в виду…

В это время отец был уже надворным советником. В кругу наших знакомых — по большей части маминых — повелось думать, что вот Наталья Алексеевна — такая радикалка, ну а Василий Васильевич, само собой, — чиновник, и что он думает — узнать нельзя. А папа был по своим взглядам куда «радикальней» мамы.

Когда отец получал очередной орден, он небрежно засовывал его между книг в книжном шкафу, и в случаях, когда эти ордена вдруг надобились, все Брокгаузы-Ефроны летели на диваны и стулья: «Отец ищет Владимира»".

Как-то ему надлежало явиться куда-то в парадной форме со всеми знаками отличия. После долгих поисков и воркотни, но уже в мундире, при регалиях, отец вышел показаться маме. Тут же крутился я.

— Тебе нравятся эти штучки? — спросила, все же не без удовольствия, мама.

— Ага! — кивнул я головой: какому же мальчишке не понравится увешанный золотыми медальками, эмалевыми с золотом крестиками отец?

— А который из них тебе нравится больше всех?

Я теперь понимаю: маме, с ее чисто женским вкусом, хотелось бы, чтобы ее сыну понравился какой-нибудь изящный орденский знак, ну хотя бы «Станислав», с его узкоконечным мальтийским крестом, с тонкой работы золотыми орлами, почти кружевными, между эмалевых лучей. Но я без всяких колебаний приставил палец к оснонательному, толстого серебра, значку, укрепленному прямо на отвороте мундира:

— Вот этот!

— Фу, Лев, никакого вкуса! — возмутилась мама.

Но отец запротестовал:

— Вот уж совершенно прав мальчишка! Так и знай, Люлька: это все ерундистика — эти… Они ничего не значат. Их у меня начальство захочет — и отнимет. А этот — никто и никогда отнять не может. А что ты думаешь? Даже если меня лишат всех прав состояния — того, что я кончил Межевой институт, отменить нельзя. Это же институтский значок, как ты не понимаешь…

• Предыдущая
• 10/102
• Следующая