Мировая холодная война - Уткин Анатолий Иванович - Страница 60

• Предыдущая
• 60/192
• Следующая

Трумэн крайне нуждался в быстрой ориентации. Вокруг было немало советников Рузвельта, но президент унес с собой в могилу самые сокровенные замыслы — он был подлинным и единоличным главой американской внешней политики. Если Гопкинс и напоминал полковника Хауза при президенте Вильсоне, то именно в этот момент почти полная потеря здоровья лишила его необходимой энергии.

Восприятие мира Трумэном зиждилось на том, что у всех международных кризисов есть вполне определенный источник — СССР, неуправляемая и непредсказуемая страна. Второй «кит» внешнеполитического кредо Г. Трумэна — абсолютная уверенность в том, что все мировые и региональные процессы имеют прямое отношение к Америке и могут получить из ее рук справедливое решение.

Находясь на перекрестке двух дорог — либо продолжение союза пяти стран — главных участников антигитлеровской коалиции, при котором США пришлось бы считаться с мнением и интересами своих партнеров, либо безусловное главенство как минимум над тремя из них (Великобританией, Францией, Китаем), Г. Трумэн без долгих колебаний избрал второй путь, обещавший ему эффективное руководство западным миром и дававший надежду на то, что силовое преобладание Запада склонит к подчинению обескровленный войной Восток.

Не вызывало особого доверия и окружение нового президента. Американский историк Р. Феррел не одинок в своем утверждении, что «ни одна из администраций со времен президента Дж. Тайлера4 не вызывала меньше иллюзий, чем группа сторонников Г. Трумэна, утвердившаяся в Вашингтоне».

Выделяются четыре источника доходившей до Трумэна информации.

Первое. Почти сразу же по принятии присяги Трумэн попросил адмирала Уильяма Леги остаться на посту начальника штаба президента «чтобы продолжить бизнес войны». Леги был профессиональным военным и придерживался известных консервативных взглядов. Он вообще подозрительно относился к иностранцам. Будучи специалистом по взрывчатым веществам, Леги до последнего не верил в реальность атомной бомбы. Во внешнем мире он хладнокровно и стопроцентно ненавидел Советский Союз. Коммунизм он считал ругательным словом, и это понятие вызывало у него «гнев и ярость». В Ялте он был недоволен общим течением дискуссий, он полагал, что принимаемые соглашения «делают Россию доминирующей силой в Европе, которая несет в себе определенность будущих международных разногласий и перспективу следующей войны». Адмирал Леги ведал подготовкой персоналом «комнаты карт» разъяснительных документов для нового президента, делая при этом особый акцент на Польше и на спорах относительно переговоров в Швейцарии по поводу сдачи германских войск в Северной Италии. Представляя своих сотрудников Трумэну 19 апреля 1945 г., Леги сконцентрировался на «оскорбительном языке» Сталина по поводу швейцарских переговоров и был удовлетворен тем, что телеграммы Сталина вызвали «солидный старомодный американизм», возмущение нового президента.

Среди дипломатических советников президента выделялся У. Леги, который ввиду отсутствия тесных контактов между президентом и госсекретарем оказывал подчас едва ли не решающее влияние на формирование внешнеполитических взглядов Белого дома и самого президента. Адмирал Леги приобрел большой вес в период председательствования в Объединенном комитете начальников штабов и на посту председателя Объединенного американо-английского комитета начальников штабов. Это не был политик «стандартной гибкости», свою силу и свой престиж он черпал в подчеркнутой прямолинейности, одиозной защите американских интересов. Президента Г. Трумэна прямолинейность суждений как раз не отталкивала, а, напротив, привлекала. Опираясь на такие качества, карьеру быстро сделал не только адмирал Леги, но и военно-морской министр Форрестол, своего рода «злой гений» трумэновской администрации.

Во-вторых. Вторым источником знаний и информации для президента Трумэна был посол Соединенных Штатов в Советской России Аверелл Гарриман. Посол, видевший Сталина чаще, чем любой американец, произвел на Трумэна большое впечатление. Напомним, что в ходе войны Гарриман верил в послевоенное сотрудничество Америки с Россией. «Русские будут сотрудничать в создании послевоенного мира несмотря на то, что их поведение — грубое и ужасно по нашим стандартам». В марте 1944 г. Гарриман пишет: «Несмотря на все противоположные соображения, нет никаких доказательств того, что Сталин не желает возникновения независимой Польши». Летом 1944 г. он уже сомневался в этом суждении. Варшавское восстание поколебало его уверенность основательно: русские ожидают, когда немцы сокрушат восставших антисоветских, ориентированных на Запад поляков. «В первый раз со времени прибытия в Москву я серьезно обеспокоен поведением советского правительства. Эти люди упиваются политической властью. Они думают, что могут навязать свои решения нам и всем прочим» (телеграмма в Вашингтон).

На посла с этого времени начинает воздействовать молодой дипломат и яркий представитель «рижской аксиомы» Джордж Кеннан, прибывший в американское посольство в Москве в 1944 г. Они подолгу беседовали в поисках ответов на «удручающие процессы» советской внешней политики. Кеннан позже писал, что он отстаивал идею «полномасштабного и реалистичного выяснения отношений с Советским Союзом в Восточной Европе». (Из доклада 1946 г. значится, что «во время пребывания Гарримана послом попытки Кеннана формулировать и рекомендовать твердую политику были совершенно определенно отвергнуты Гарриманом, который извлекал немалое удовольствие из прямолинейности в данном вопросе Кеннана. Стоило бы напомнить, что равный по таланту дипломат — мистер Лой Гендерсон, ныне начальник Ближневосточного отдела — был полностью исключен из сферы контактов с советской дипломатией на все годы войны за поддержку жесткой линии визави Советами. Его заставили остудиться.

Во время Ялты Кеннан писал Болену, что, если Запад не пожелает разочаровать Советский Союз, тогда останется только разделить Германию, разделить континент на зоны влияния и определить «линию, за пределами которой мы не можем позволить русским осуществлять неограниченное влияние или предпринимать односторонние действия». Эта точка зрения и вызрела, в конечном счете, в доктрину сдерживания. Кеннан просил Гарримана о жесткости. Но в декабре 1944 г. Кеннан так заключил свой меморандум Гарриману: «Я знаю, что вы смотрите на события в менее черном свете». Разница была в том, что Кеннан считал поведение советского руководства неизменным, а Гарриман верил, что русских можно переубедить, что вокруг Сталина идет борьба советников по поводу сотрудничества с Западом. «И противники сотрудничества теряют позиции» (Гопкинсу в сентябре 1944 г.). Но Гарриман предупреждал: «Если мы не возьмемся за дело, Советский Союз станет главным нарушителем мирового спокойствия повсюду, где затронуты их интересы». Что же из этого следует? «Я убежден, что мы можем изменить эту тенденцию, но только если изменим свою политику в отношении этого правительства… Я не собираюсь предлагать неких резких действий, но только дружеское quid pro quo». Гарриман выразил и свое устное отношение: «Я расстроен, но не разочарован. Работа приучения советского правительства играть достойную роль в международных делах является более сложной, чем мы предполагали».

Но сознание Гарримана как бы раздваивалось: сотрудничество с Роcсией возможно; но оно возможно лишь в случае подчинения русских общим американским идеям. Идея же раздела мира на зоны влияния «непопулярна». Английские дипломаты называли Гарримана «флюгером», замечая его очередной поворот к Кеннану, обращение к идеям, что американское руководство должно быть предупреждено о возможном кризисе в отношениях с Россией. Его жесткость становится очевидной: «Я не уверен в том, что я убедил президента в важности зоркой, твердой политики в отношениях с различными восточноевропейскими странами» — отмечает Гарриман после бесед с Рузвельтом в Вашингтоне в ноябре 1944 г. Именно тогда он замечает более жесткую позицию государственного департамента.

• Предыдущая
• 60/192
• Следующая