Запретная Магия - Уэллс Энгус - Страница 33

• Предыдущая
• 33/124
• Следующая

— А если бы ты отказался от путешествия? Что было бы тогда?

— Гадалка предсказывала мне это путешествие, — возразил Каландрилл. — Варент, скорее всего, как раз и есть один из тех друзей, о которых она мне говорила. А ты, видимо, второй.

— Возможно, но это не ответ на мой вопрос, — настаивал Брахт. — Ты в его власти.

Каландрилл нахмурился, не понимая, куда он клонит.

— Ты сбежал от отца, — объяснил Брахт. — Теперь ты не можешь вернуться в Секку. У тебя нет денег. Ахрд! Варент был обязан купить тебе меч! Конь, на котором ты едешь, принадлежит ему; пищу, которую ты ешь, он оплачивает. Если бы ты не согласился отправиться с ним, ты бы стал обыкновенным бродягой — без кола и двора. Тебе некуда податься, кроме Альдарина; а когда ты там окажешься, то и положиться-то тебе будет не на кого, кроме как на него. Без него ты, скорее всего, умрешь с голоду. Вот и получается, что ты у него в руках.

— Ну и что? — возмутился Каландрилл. — Ты-то тоже.

— Мне он платит, — просто ответил Брахт.

Неужели это путешествие больше ничего для него не значит?

— Я доверяю ему. Я верю ему, — холодно сказал Каландрилл.

Брахт опять пожал плечами, не скрывая сомнения.

— В Куан-на'Форе говорят, — заметил он, — что у колдуна много лиц. А вот настоящее он всегда скрывает.

Его скептицизм начал раздражать Каландрилла. И потому он коротко заметил:

— Ну, и что это значит?

— Что я ему не доверяю, — ровным голосом ответил Брахт.

— Тогда почему ты согласился охранять меня?

Брахт улыбнулся, не обращая внимания на его раздражение.

— Потому, что он мне платит, — повторил он.

Постепенно путешествие, несмотря на манящий дух приключений, становилось для Каландрилла настоящим кошмаром, который не оправдывала даже высокая цель. Ему редко когда доводилось быть в седле несколько часов подряд — он садился на лошадь только при выезде на охоту или на церемониальный парад. Теперь же ему приходилось забираться в седло с рассветом; около полудня путешественники делали небольшой привал, чтобы перекусить, а затем опять отправлялись в путь и ехали до самого заката. Каждый мускул в нем протестовал, а ночью ему еще приходилось спать под открытым небом, под тонким одеялом, на голой земле. Впервые в жизни он ночевал под открытым небом. Ему еще ни разу не приходилось спать вне городских стен. Он с трудом выдерживал тяготы пути и не осуждал Брахта за насмешливый взгляд. Гордость не позволяла юноше жаловаться, и он страдал и мучился молча.

Поскольку Варент выбрал окольный путь, постоялые дворы им больше не попадались, а фургон, настолько маленький, что в нем и один-то человек с трудом помещался, был отдан Варенту. Каландрилл, как и все остальные, спал на твердой земле, подложив седло под голову. Нельзя сказать, чтобы этой ранней весной ночи были очень уж холодны, а в лесах, что попадались им на пути, было предостаточно хвороста, но все же земля слишком мало походила на кровать, и очень скоро радость от путешествия померкла. Теперь Каландрилла все больше занимали комья грязи, впивавшиеся ему в ребра ночью, и роса, от которой каждое утро волосы и лицо, а когда во сне он случайно скидывал одеяло, то и одежда, у него оказывались сырыми. Как бы он хотел быть таким же закаленным, как Брахт: керниец каждый вечер просто заворачивался в одеяло, прижимая к себе меч, как любовницу, и тут же крепко засыпал. Никакие сновидения не нарушали его отдых.

Каландрилл же каждую ночь видел сны, которые долго не оставляли его в покое даже после того, как он, проснувшись, вытирал от росы лицо, постанывая от боли в мышцах и спине и от мысли, что впереди его ждет еще один день в седле. Некоторые из его снов были расплывчатыми и настолько подернутыми дымкой, что оставляли после себя только дурное предчувствие и неопределенную усталость; но были и такие, что западали в память.

Поначалу ему снились чудища с волчьими головами, кошмарные существа с пастью, утыканной острыми клыками, и с глазками, полными ненависти. Этот сон не удивлял его, и он довольно легко примирился с ним. Но бывали и такие сны, что еще долгое время не давали ему покоя.

Самым страшным из них было видение Варента: вот он с улыбкой на красивом лице рассказывает ему о предстоящем путешествии; но вот поворачивается, чтобы уйти, и Каландриллу вдруг предстает ужасное в своем ухмыляющемся оскале лицо, постепенно становящееся похожим на волчью морду тех демонов, что напали на них, а черный плащ, развеваясь, вдруг превращается в пару огромных черных крыльев, поднимающих сильный ветер, и он взлетает в воздух, как летучая мышь с волчьей головой, ввинчивающаяся с насмешливым хохотом в небо. Временами ему снился голос Брахта: «…у колдуна много лиц». Иногда же наемник снился ему с мечом в одной руке и зажатыми монетами в другой, а в голубых глазах его блестели презрение и укоризна. То ему снилась Реба, и ее музыкальный голос все повторял и повторял предсказание, а затем он вдруг видел и Варента, и Брахта вместе, и они появлялись из тени за спиной у слепой провидицы и оба манили его, каждый к себе. Тогда он поворачивался к Ребе, ища ее совета, а она качала головой и растворялась в пламени свечи, оставляя его одного выбирать между двумя.

Иногда, значительно реже, чем он думал раньше, ему снилась Надама. Он видел ее то во дворце, то в саду, то в пустынной зале. Надама с улыбкой протягивает к нему руки, и он пытается бежать к ней, но ноги его каменеют, он с трудом передвигает ими, и вдруг Тобиас обгоняет его и заключает девушку в объятья, и они припадают друг к другу в долгом поцелуе, который кажется Каландриллу насмешкой над ним, а их плотно прижимающиеся друг к другу тела вдруг пропадают за огромной фигурой отца, который с осуждением поднимает руку и указывает на него пальцем, а его лицо пылает бешенством.

Всякий раз, видя подобный сон, Каландрилл просыпался в поту, одеяло валялось у ног или сбоку, и потом он долго лежал и смотрел в ночное небо, прислушиваясь к храпу людей Варента и стреноженных лошадей. Он и жаждал сна, столь необходимого его телу, и боялся опять увидеть тот же кошмар. Ему очень хотелось поговорить с толкователем снов, но до Альдарина это невозможно, а стоило только ему опять заснуть, как его тут же будили.

Он вставал, не желая ни с кем делиться своими беспокойными снами, тупо съедал завтрак, изо всех сил стараясь держать себя в руках, когда Варент начинал дипломатично извиняться за то, что не может обеспечить больший комфорт, и чувствуя на себе критический взгляд Брахта, затем устало седлал лошадь и без всякого энтузиазма взбирался в седло. Они редко разговаривали по дороге, Варент в основном ехал вместе с колонной, в то время как Брахт держался рядом с Каландриллом. Наемник был достаточно хорошо воспитан, и Варент, казалось, был им доволен, но, когда они останавливались на привал, молчание кернийца, даже несмотря на то, что посол игнорировал его, становилось едва ли не вызывающим. Каландрилл понимал, что Брахт изучает Варента, словно надеется получить подтверждение своим подозрениям с минуты на минуту.

Спустя дней семь с начала путешествия Каландрилл, к своему удовольствию, вдруг обнаружил, что мышцы его перестали болеть, а руки и ноги стали лучше ему подчиняться, когда он запрыгивал на лошадь, да и сама верховая езда начинала ему нравиться. Настроение юноши улучшилось, сны беспокоили его реже и реже. Спал Каландрилл хорошо, поводов для раздражения становилось все меньше.

— Ты окреп, — заметил как-то Брахт, когда Каландрилл пустил коня в легкий галоп в обгон кавалькады; наемник не отставал от него.

— Да, — согласился он, не желая больше говорить о прошедших трудностях.

— Ты был неженкой.

— Да, я не привык спать на голой земле, — согласился он.

— Ты больше привык к постелям, — продолжал керниец. — К городам и слугам; к роскоши.

Все это было истинной правдой, но Каландриллу не хотелось с этим соглашаться. Чувства его к кернийцу были двойственны: с одной стороны, ему хотелось завоевать симпатию Брахта, доказать, что он заслуживает доверия, выказанного ему кернийцем после схватки с демонами; с другой — он не мог забыть, что тот ехал рядом с ним только потому, что ему за это платили. Недоверие, которое Брахт питал к Варенту, раздражало Каландрилла, поскольку сам он безоговорочно доверял послу, а прохладные отношения между ними беспокоили его. Он пришпорил коня, пуская его в галоп. Конь был хорош, но не шел ни в какое сравнение с лошадью кернийца — Брахт, словно единое целое со скакуном, легко догнал его.

• Предыдущая
• 33/124
• Следующая