Иосип Броз Тито. Власть силы - Уэст Ричард - Страница 12

• Предыдущая
• 12/109
• Следующая

Эрцгерцог и другие, кто надеялся ублажить славян, оказались в меньшинстве, по сравнению с теми, кто выступал за нанесение превентивного военного удара по Сербии. Военная партия в Австро-Венгрии пользовалась поддержкой сходной группировки в Германии, видевшей в сербах препятствие своей политике продвижения на восток (Drang nach Osten). В новую эпоху мощных судов, автомобилей и аэропланов Германия во многом зависела от поставок нефти из Персии, Ирака или с Аравийского полуострова и поэтому желала бы, чтобы железнодорожное сообщение с Востоком, а именно линия Берлин-Багдад, целиком находилось под ее контролем. Имелась у немцев и еще одна навязчивая идея – необходимость превентивных военных действий против сильной защитницы Сербии – России, прежде чем та превратится в современную промышленную, а значит, и военную державу. Такова была атмосфера в Европе, когда 28 июня 1914 года боснийский серб по имени Гаврило Принцип застрелил в Сараеве эрцгерцога Франца Фердинанда и его жену Софию.

Шестеро молодых людей, поджидавших в то воскресное утро эрцгерцога, принадлежали к организации «Млада Босна» («Молодая Босния»), в которую входили как сербы, так и хорваты, и мусульмане, сторонники идеи объединения южных славян. Один из этой шестерки был мусульманином, но остальные пять, включая и самого Принципа, были выходцами из православных семей и поэтому считались «сербами». Более того, убийство пришлось на день святого Вита, то есть годовщину битвы на Косовом поле. Неудивительно, что убийство не замедлило вызвать взрыв антисербских настроений в Сараеве, городе, населенном преимущественно мусульманами, со значительной хорватской прослойкой представителей среднего класса. Епископ Иван Шарич, первый помощник римско-католического архиепископа Сараева, тотчас сочинил стихотворную анафему, призывая кару Господню на сербских «гадюк» и «голодных волков»[65]. Возле сараевского музея оратор в рясе вещал толпе, что «сотня повешенных не искупит жизни двух наших дорогих жертв». После собрания во дворце архиепископа толпа, состоявшая из хорватов и мусульман, пошла штурмом на принадлежавший сербам отель «Европа». В течение последующих дней по всей Боснии-Герцеговине и даже в Хорватии сербы подвергались издевательствам, грабежам и угрозам физической расправы. Некоторые были повешены. Епископ Мостара, Алоизие Мишич, стал одним из немногих католических священников, осудивших гонения на сербов.

Во время волны арестов, прокатившихся после сараевского покушения, полиции удалось обнаружить свидетельства того, что убийцы раздобыли пистолеты и бомбы у «Черной руки» – тайного общества сторонников сербской экспансии. И хотя белградское правительство на первый взгляд не было причастно к заговору, оно не предприняло никаких гонений на «Черную руку», не осудило убийцу и даже не выразило соболезнования габсбургскому двору. Белградские газеты злорадствовали по поводу гибели человека, которого они совершенно ошибочно считали врагом славян.

Вся эта столь типичная недальновидность привела по всей Центральной Европе к взрыву ненависти по отношению к сербам. Политики и газеты призывали к решительным действиям, дабы «раздавить логово гадюк». Такое настроение воцарилось даже в тех странах, которым вскоре предстояло воевать на стороне Сербии. Обычно просербская и антиавстрийски настроенная газета «Манчестер гардиан» в редакционной статье договорилась до следующего: «Имейся у нас физическая возможность затащить Сербию на буксире в море и там затопить ее, в Европе наверняка бы тотчас стало легче дышать»[66].

Правительство Австро-Венгрии выдвинуло Сербии ультиматум, содержавший неприемлемые условия. Когда же та отказалась пойти на уступки, австрийская армия, как пелось в одной популярной песне, «браво бомбила Белград». По правде говоря, первые снаряды были выпущены по городу с канонерок на Дунае, на что сербы ответили тем, что взорвали мост на Земуне, принадлежавший в то время Венгрии. На протяжении последующих нескольких месяцев австрийская армия предприняла три наступления на Сербию: первое – из Славонии, через реку Сава, затем из Боснии, через Дрину, и, наконец, через Дунай прямиком на Белград. Все эти атаки были отбиты закаленными в двух Балканских войнах сербскими войсками, во главе которых на передовой, с винтовкой и патронташем, стоял сам король Петр. Английский историк Дж. М. Тревельян, который отправился в Белград в качестве военного корреспондента, описывал сопротивление сербов как «самый волнующий военный подвиг, который только мы видели во время этой войны… Это победа, в достижении которой наверняка бы с радостью приняли участие Вашингтон или Гарибальди»[67]. Р. У. Сетон-Уотсон, также смело подставлявший себя под австрийские снаряды, предсказывал, что именно Белград станет столицей послевоенной Югославии.

В октябре 1915 года центральные державы (Германия и Австро-Венгрия) наконец штурмом взяли Белград, а их союзник, Болгария, нанесла удар с востока с тем, чтобы перерезать железнодорожное сообщение с греческими Салониками, где высадился экспедиционный корпус Англии и Франции. Сербы были вынуждены отступать через горы Албании, неся тяжелые потери вследствие наступивших холодов, эпидемий и атак местных партизан, пока наконец не вышли к Адриатике. Эта новая катастрофа, по масштабам сопоставимая разве что с косовской, породила красивую и печальную песню, ставшую едва ли не национальным гимном: «Там далеко, далеко у моря, там лежит Сербия».

Остатки сербской армии были эвакуированы для того, чтобы воссоединиться в Салониках с англичанами и французами. Тем временем австрийцам удалось захватить неприступную Черногорию, и ее король отправился в изгнание во Францию. Австро-Венгрия проявила к побежденным великодушие. Победители отремонтировали поврежденные здания, улучшили здравоохранение и приостановили эпидемию тифа. Иностранцы, работавшие в сербских госпиталях, говорили о «подчеркнутой вежливости» австрийских официальных лиц. Один историк, обычно критически отзывавшийся о Габсбургах, пишет: «Когда в 1918 году оккупация закончилась, в австрийской зоне Сербии в материальном отношении жилось гораздо лучше, чем до оккупации: все больше детей посещали школы, культурная деятельность несколько „европеизировалась“[68]. Подобное доброе отношение, однако, мало радовало сербов, которые тысячами бежали в горы, пополняя число четников (буквально: бандитов)[69] и нарекали своих младенцев, родившихся в годы оккупации, либо Слободанами, либо Надеждами.

Рассказ Тито о его приключениях в годы первой мировой войны, возможно, и правдив в том, что касается отдельных фактов, но как только маршал берется описывать свои политические взгляды, так тотчас же становится неубедительным. Например, Тито утверждает, что, узнав об убийстве в Сараеве, солдаты обнимали друг друга, потому что «мы, крестьяне и рабочие, те, кто служил в нашем полку, смотрели на войну как на возможность освободить нашу страну из-под ига габсбургской монархии». С трудом верится также, что после объявления войны «все надеялись на еще одно тяжелое поражение, подобное тому, какое империя потерпела при Кенигграце»[70]. Тито даже дошел до того, что утверждал: «У себя в части я выступал против войны. Один немолодой старшина, верный императору Францу Иосифу, услышал это и доложил начальству. Меня арестовали и без каких-либо формальностей бросили в тюрьму крепости Петроварде, что на Дунае»[71]. В другой раз Тито говорит, что его заключение явилось следствием бюрократической ошибки. Если бы Тито действительно агитировал против войны, вряд ли бы он отделался лишь несколькими днями тюрьмы, да еще при этом сохранил свое звание. Не послали бы его и воевать против Сербии – а именно так и произошло, – хотя сам Тито умалчивает об этом в своих мемуарах. Он был приписан к 10-й роте 25-го хорватского территориального пехотного полка 42-й дивизии, которая переправилась через Дрину, где затем сражалась в Западной Сербии, прежде чем была отброшена назад. И хотя в хорватских частях имелось достаточное число православных «сербов» из Крайны, дезертирства среди них практически не наблюдалось. Действительно, эти потомки «гренцеров» частенько оставались на редкость «kaisertreu». Почти через тридцать лет, когда Тито во время второй мировой войны воевал в Западной Сербии, он любил показывать места былых сражений – так продолжалось до тех пор, пока его не предупредили, что подобные рассказы могут оскорбить сербов. По этой причине он велел Дедиеру обойти в своей книге этот период молчанием.

• Предыдущая
• 12/109
• Следующая