Райский сад дьявола - Вайнер Аркадий Александрович - Страница 69

• Предыдущая
• 69/106
• Следующая

– Ты, чертяка, потому такой здоровый, что добираешь силы от тех, кого туда сплавил…

В кабинете Потапова уже дожидались прокурор и врач под надзором доверенного выводного Козюлина.

Служивые пили чай. По радио играли «Прощание славянки». С кем? Кто она, эта прощающаяся с нами век и никогда не покидающая нас, как вечная беда, славяночка?

Врач рассказывал, что сам видел, как разрезанный поездом человек после того еще говорил четырнадцать минут. Прокурор, молодой, чрезвычайно нервозный и суетливый, чтобы показать, будто ему все нипочем, иногда не к месту истерически хихикал.

Врач, видимо, успокаивал его своими жизненными впечатлениями:

– Довелось тут мне посмотреть издание 1911 года – «Книга записей городского трупного покоя»… Так вот, скажу вам…

Потапов плотно уселся в свое кресло и спросил прокурора:

– Тебе, сынок, наверное, это впервой?

Прокурор хотел показать, что он тоже – ого-го-го какой! – начал было возбухать и надуваться, а потом тихо сказал:

– Да вообще-то впервые… И ощущение, черт побери, очень неприятное…

– Не дрейфь, – успокоил Потапов. – Выполняешь дело вполне Божеское. Он – садист и убийца. Считай, очищаешь общество от чрезвычайно вредоносного элемента. Можно сказать, прямо из твоих рук грешник попадет пред лице апостола Петра.

– Да-да, конечно, я понимаю, – поспешно согласился прокурор, но ответил не ему, а врачу:

– Я тут не к месту вспомнил Леона Филипе:

И в смерть идешь один.

Из тени – в сон.

От сна – к рыданью.

Из рыданья – в эхо…

Потапов покрутил головой – образованный парень, возьми его за рупь за двадцать, тоже еще прокурор – говно в стишатах…

Выводной Козюлин напомнил:

– Иван Михалыч, пора…

Они долго шли по сумрачным переходам тюрьмы к шестому, «смертному», коридору, где осужденные дожидались своего приглашения на казнь.

Тюрьма звучала. Ни прокурор-новичок, ни даже доктор, старый волчара, не понимали, да, собственно, и не слышали этого звука. А Потапов всем своим тугим тяжелым туловом ловил этот странный шевелящийся, шелестящий, неуловимо бормочущий шум, исходящий из тусклых зеленых стен. Так тихо и неутомимо рокочет круглыми камнями в полосе прибоя океан. Тюрьма ночью жила, не спала, дышала, храпела, шепталась, насильничала, торговала. Тюрьма знала, что сейчас кого-то будут убивать. Эти метровые стены не подчиняются законам акустики, они обладают сверхпроводимостью законов страшного выживания. Шестой, «смертный», коридор был вынесен отдельно от подсобных помещений и камер. Однако всегда в ночь казни эта весть как-то проникала в камеры, и потная, вонючая, возбужденная толпа зэков начинала волноваться, тихо бушевать и зло беспокоиться…

Конвойный открыл решетку-рассекатель в «смертный» коридор, и они подошли к камере Ахата Нугзарова. Разводящий открыл волчок – Нугзаров не спал, сидел на койке, поджав ноги, и напряженно смотрел на дверь.

Потапов кивнул, вертухай защелкал замками, загремел накладной щеколдой, дверь распахнулась, и они слитной группой ввалились в камеру.

Ахат молча, замороженно смотрел на них. Впервые с того дня, когда его поместили в эту низкую темноватую камеру, надели зловонную полосатую робу смертника, сюда явилась такая толпа, и он звериным инстинктом – поверх мысли – понял: мгновение, которого он с таким ужасом и так долго дожидался, – наступило.

В тот же миг сдвоенный наряд надел ему наручники и ножные кандалы.

Оцепеневшими губами Ахат шептал еле слышно:

– Не хочу! Нет! Вы не можете… – и замолчал. Нет сил, только тошнота и сверлящая боль где-то в затылке.

Неисчислимо Потапов видел, как приговоренный переходит из жизни в смерть.

Это, вообще-то говоря, панихида долгая, и осужденного не сбрасывают с земли в могильную яму, а медленно проводят по долгим ступенькам вниз.

В первый день в камере его охватывает растерянность, изнутри рвется шальной дикий крик – этого не может быть! Капают дни, и незаметно растерянность перерастает в злость, острую, болезненную ненависть ко всему миру – почему это именно Я? Почему меня, молодого, здорового, сильного, прекрасного, рожденного для радостей и наслаждений, должны убить? На это не бывает ответа, и злость быстро испепеляет его душевные силы.

На третьей ступеньке ожидающему казни становится легче – он смиряется.

Принимает в конце концов решение судьбы – это со мной все-таки случилось. И ничего не поделаешь.

Сжившись с мыслью о неизбежной скорой смерти, он спрашивает себя – что там, за этим порогом? И тогда приходит раскаяние. Бога не обманешь. И этот ужас – расплата за те злые радости, которыми он жил до этого. А в самом конце, когда приходит Потапов с конвоем, живет он в усталом равнодушии, оцепенении души. Он уже почти согласился умереть. Лишь при объявлении ему о предстоящей казни он и в параличе души пытается орать, рваться, драться с охраной, вырваться, но это уже дерготня отрезанной лягушиной лапки. Он знает, что смерть пришла, и покорность делает его вялым.

Прокурор раскрыл папку, испуганным дребезжащим фальцетом зачитал бумагу:

– Президент Российской Федерации, рассмотрев ваше ходатайство о помиловании, отклонил его за неосновательностью мотивов и особой тяжести совершенного преступления. Приговор о применении к вам исключительной меры наказания вошел в законную силу и будет исполнен незамедлительно…

Караул стоял наготове, но Ахат не вопил, не вскочил, не бросился. Он сполз, стек с койки на бетонный пол и пополз к Потапову. Он знал, что главный – Потапов, а не прокурор, объявивший ему об окончании его жизни. Это ведь Потапов будет его убивать – может, помилует? Ахат обхватил руками ноги Потапова и бессильно тыкался головой в колени, протяжно, с подвизгом скуля:

– Не сейчас… Еще немного… Нет… Нет… Я еще… Я могу… Могу… Я хочу жить…

Потапов кивнул наряду, те взяли Ахата за плечи, рывком подняли на ноги, завели руки за спину и повели в коридор. Идти Ахат не мог, ноги отнялись, и конвой его тащил, как куль. Противно звякала цепь по бетону. Выводной Козюлин распахнул стальную дверь, и Ахат от яркого света зажмурился. Это было помещение, выложенное белым кафелем и похожее на баню. В торце – еще одна приоткрытая дверь, за которую быстро прошел Козюлин. Наряд втолкнул Ахата в дверь, он испуганно озирался в пустом помещении, оглядываясь на Потапова, прокурора и врача.

– Иди, Ахат… Иди… – мягко сказал Потапов, показывая на торцевую дверь.

– Умоют и переоденут…

Конвойные протолкнули Ахата в проем, он сделал один шаг, и Козюлин, невидимый ему за дверью, выстрелил ему в затылок.

Ахат скорее всего умер еще до того, как упал на каменный пол, – Козюлин, старый профессионал, стрелял сверху, в темя, в мозговой ствол. Ахат рухнул ничком, ноги судорожно передернулись и замерли.

Потапов оглянулся. Прокурора трясло мелкой дрожью, синюшная бледность заливала его лицо.

– Вот, а ты говоришь «из рыданья – в эхо», – сказал ему Потапов. – Из говна – в помои…

Доктор, отодвинув Потапова, прошел в комнату расстрела, наклонился над Ахатом, потрогал пульс на шее, отряхнул руки, вздохнул:

– Запишите в протокол: «Смерть наступила в один час тридцать две минуты».

Потапов похлопал прокурора по плечу, сказал:

– Все, все, хватит! Хватит… Идите… На сегодня тебе хватит…

Кивнул Козюлину, и надзиратели втащили длинный зеленый брезентовый мешок, в который засунули тело Ахата.

– Все… Пожалуй, пора шабашить… Козюлин, созвонись с крематорием, оформляйте наряд – и в путь…

• Предыдущая
• 69/106
• Следующая