Синухе-египтянин - Валтари Мика Тойми - Страница 105

• Предыдущая
• 105/206
• Следующая

Но она посмотрела на меня своими ясными холодными глазами и сказала нетерпеливо:

– Ты напрасно говоришь мне то, что я и сама знаю, но лучшие целители из Дома Жизни, помогающие родам, еще до их наступления вытянули головки моих дочерей, чтобы они стали длинными и узкими, а дети родились живыми. Целители не решились бы на это, если бы божественная мать фараона не призвала колдунов из земли Куш, которые живут в соломенных хижинах и знают этот обычай. Так что не беспокойся за мою жизнь или за головку сына, лучше скажи, что мне делать, чтобы родить наследника.

Выслушав это, я понял, что фараон Эхнатон выше всех предрассудков, и мысль о том, что в жилах Божественной матери фараона течет негритянская кровь, укрепилась во мне, ведь как иначе могла она знать тайны негритянских целителей? Но как врачеватель и египтянин я почувствовал неприязнь к такому способу помогать родам. Подбирая слова, я все-таки сказал:

– Никому, кроме Атона, не дано предопределить, какого пола ребенку быть во чреве матери, человек тут бессилен. Правда, в некоторых странах люди верят в то, что с помощью амулетов женщины при желании могут рожать сыновей, но амулеты часто не помогают, и это не удивительно, ведь возможности тут равны. Однако раз ты уже родила двух дочерей, то, скорее всего, родишь теперь сына, только твердо обещать тебе это я не могу, потому что хочу быть честен с тобой и не желаю, подобно лжецелителям, обнадеживать тебя глупыми фокусами, чтобы добыть себе золота.

Мои речи ей не понравились, она перестала улыбаться и, глядя на меня ясными холодными глазами, сказала:

– Как тебе известно, супруг мой Эхнатон родился от солнца. Он родился благодаря молитве Божественной царицы-матери в Гелиополисе, и его рождение было сокрыто божественной тайной. Ведь ты не можешь этого отрицать?

Что-то в ее холодном облике раздражало меня, я осмелел, в чем повинно было, может быть, и вино, но, прежде чем сказать, долго и многозначительно смотрел мимо нее, на жреца Эйе.

– Как для целителя для меня не существует божественных тайн, но ради египетского народа я не хотел бы, чтобы ты ездила в Гелиополис, ведь в твоем собственном дворце есть такая же сила, а фараон Эхнатон хочет жить правдой. Если бы чрево твое год за годом оставалось бесплодным, я, может быть, ничего и не сказал бы, ибо наследование власти – важное дело, но поскольку в фараоне и в тебе нет никакого природного изъяна, тебе не поможет, если ты развратишь свое сердце, ведь шансы все равно будут равны.

Она поднесла руку к своей гибкой шее, глубоко вздохнула и поглядела на меня так, словно хотела убить. Но сдержанность ей не изменила, и она хладнокровно сказала:

– Не понимаю, о чем ты говоришь, ты, наверное, придаешь своим словам какой-то тайный смысл, чтобы убедить меня, но это напрасно, твоего честного ответа мне довольно, и я благодарю тебя за него.

Тутмес смело вмешался в разговор и сказал, глядя ей в глаза:

– Нефертити, прекраснейшая из прекрасных, рожай только дочерей, чтобы они унаследовали твою красоту и мир от этого стал богаче. Маленькая Меритатон уже красавица, и придворные дамы, завидуя ее прелести, с помощью причесок стараются придать своим головам форму ее головки. А тебя я изваяю в камне, который навечно сохранит твою красоту.

Я успокоился и удивился ее колдовской силе, которая заставила меня говорить неразумно. Как целитель я назвал некоторые продукты, которые ей не следует есть, и рекомендовал грызть зрелые пшеничные зерна, ибо это единственный способ придать силы семени и поколебать природу, чтобы она начала склоняться к мужскому полу во чреве женщины. Я сказал ей:

– Единственная божественная тайна во всем этом – то, что женщина оплодотворяется мужским семенем, все считают это естественным, но никто не умеет это объяснить.

Тогда она снова мне улыбнулась, пригубила вино из моей чаши и промолвила:

– Я просто глупая женщина и мать, а все матери суеверны. Оберегай меня от моих суеверий, чтобы я родила здорового ребенка, кем бы он ни был – девочкой или мальчиком.

От ее губ на краю моей чаши остался кирпично-красный след, который я постарался сохранить. Он и теперь еще виден на краю этой золотой чаши, и некто, непостижимым образом определяющий все, что происходит, определил ребенку, заставившему тогда зазеленеть ячменное зерно, родиться девочкой, которая сделала ребячливого мальчика фараоном обоих царств. Но тогда я этого еще не знал и в тот же вечер показал чашу Мерит, у меня ведь была причина двойной гордости: из нее пил фараон, а на ее краю алел след от губ Нефертити. И хотя ее глаза были холодны и прозрачны, эта женщина помимо своей воли рождала безнадежные грезы. Но Мерит отнеслась к моей чаше с пренебрежением и не позволила погладить свои щеки, сказав, что я опьянел от вин Золотого дворца. Зато когда я на следующее утро взял ее с собой полюбоваться праздничным выездом фараона, на ней был летний наряд нового фасона, и она была очень красива в нем, хотя и родилась в кабачке, так что я ничуть не стыдился, стоя рядом с ней на Алее овнов, где были отведены места для любимцев фараона.

Настроение человека так непредсказуемо и вера фараона так меня ослепила, что я не предчувствовал ничего плохого, хотя в водухе знойного дня еще сохранялся запах тлеющих развалин, а с реки доходило зловоние разлагающихся трупов. Аллея овнов была украшена пестрыми флагами, вдоль нее стояли огромные людские толпы, мальчишки, желающие увидеть фараона влезли на деревья, а Пепитатон поставил вдоль Аллеи неисчислимое количество цветочных корзин, чтобы народ, по обычаю, мог бросать цветы на дорогу, по которой движутся носилки фараона. На душе у меня было легко: будущее Египта, словно в мареве, представлялось мне свободным и светлым, из дворца фараона я принес золотую чашу, и меня назначили царским трепанатором черепа. Рядом со мной стояла красивая, в расцвете сил женщина, которая была мне другом и держала меня под руку; вокруг, на местах для избранных, стояли веселые улыбающиеся люди, но простого народа я не видел. Было лишь непривычно тихо, так тихо, что до Аллеи овнов доносилось карканье ворон с вершины большого храма – вороны и стервятники угнездились в Фивах, отяжелев от сытости, они уже не могли улететь обратно в горы.

Очевидно, беда разразилась от того, что негры с разрисованными лицами сопровождали золотые носилки фараона, уже один их вид разжег ненависть народа. Ведь в толпе не было почти никого, кто не пострадал в последние дни: у многих сгорели дома, слезы женщин еще не обсохли, раны мужчин под повязками продолжали болеть, а их разбитые рты еще не способны были улыбаться. Фараон Эхнатон появился у всех на виду, покачиваясь в носилках высоко над толпой. На его голове была двойная корона объединенных египетских государств – Верхнего и Нижнего Египта, украшенная лилиями и папирусом, руки были сложены крестом на груди и крепко сжимали жезл и бич. Он сидел не шелохнувшись, словно божество, как всегда сидели фараоны, являясь перед народом, вокруг него стояла жуткая тишина, словно его вид сковал всех немотой. Наконец воины, охраняющие Аллею овнов, подняли копья и прокричали ему приветствие, к ним присоединились придворные, они стали бросать на дорогу перед носилками цветы. Но на фоне страшного молчания народа эти приветствия прозвучали слабо и жалко, словно жужжание одинокого комара в зимнюю ночь, поэтому они скоро замолкли, а воины начали растерянно оглядываться.

Тут фараон в нарушение всех обычаев шевельнулся и, с воодушевлением приветствуя народ, поднял жезл и бич. Толпа вздрогнула, из всех уст вырвался дикий крик, похожий на рев морских волн, бьющихся во время бури о скалы. Придя в движение, народ громко и жалобно кричал:

– Амон! Амон! Верни нам Амона – царя всех богов!

Раскачиваясь словно волны, толпа кричала все громче, вороны и стервятники поднялись в воздух со стен и башен храма и закружили над носилками, хлопая черными крыльями. А люди кричали:

– Убирайся вон, лжефараон! Убирайся вон!

• Предыдущая
• 105/206
• Следующая