Спиноза - Беленький Моисей Соломонович - Страница 38

• Предыдущая
• 38/51
• Следующая

Спиноза относился с большим участием к людям, в минуты горя и несчастья приходил им на помощь всем своим скромным достатком и ласковым, сердечным словом.

Спиноза был целостной личностью. Учение и жизнь его взаимно определяли друг друга. По отношению к Спинозе можно перефразировать поговорку: «Скажи мне, что является твоим учением, и я скажу, кто ты».

В письме к Яриху Иеллесу от 17 февраля 1671 года Спиноза рассказывает, что ему недавно прислали книжку «Политический человек»[47]. Прочитав ее, он пришел к выводу, что «это самая вредная книга, какую только могут придумать люди».

Чем она вызвала такой резко отрицательный отзыв?

Автор «Политического человека», потеряв стыд и совесть, превозносит любую гнусность, если она является средством для накопления капитала.

«По мнению автора, — пишет Спиноза, — высшим благом являются деньги и почести». Сообразно с этим он строит свое учение и указывает пути к их достижению. Отбрасывая «внутренне всякую религию» и принимая внешним образом ту, которая лучше всего может служить его преуспеянию, автор готов изменить кому и чему угодно, лишь бы только измена эта принесла выгоду.

Деньги — бог не только автора «Политического человека». Жажда наживы была типичным явлением эпохи. Книга выражала умонастроения, идеи и чаяния народившейся буржуазии. «История голландского колониального хозяйства — а Голландия была образцовой капиталистической страной XVII столетия, — писал Маркс, — дает нам непревзойденную картину предательств, подкупов, убийств и подлостей. Нет ничего более характерного, как практиковавшаяся голландцами система кражи людей на Целебесе для пополнения рабов на острове Ява. С этой целью подготовлялись специально воры людей. Вор, переводчик и продавец были главными агентами этой торговли, туземные принцы — главными продавцами»[48]. Колониальная система играла решающую роль в становлении капиталистических общественных отношений. «Это был тот „неведомый бог“, который взошел на алтарь наряду со старыми божествами Европы и в один прекрасный день одним махом всех их выбросил вон. Колониальная система провозгласила наживу последней и единственной целью человечества»[49].

Идеолог стяжательства и грабежа в своем сочинении «Политический человек» отбрасывает, по выражению Спинозы, «всякую религию», то есть элементарные представления о морали, и открыто «восхваляет притворство, нарушение обещаний, ложь, клятвопреступничество и многое другое в этом роде». Спинозе следовало бы добавить, что автор зловредного сочинения выполнил социальный заказ своего класса, взял под защиту новорожденный капитал, который «источает кровь и грязь из всех своих пор, с головы до пят»[50].

Политическая полемика Спинозы принадлежит к самым трагическим явлениям его творчества. Сын века капиталистического накопления, он выступил на бой против феодальной знати с ее возмутительными привилегиями, а также «князей церкви» и церковников всех мастей, прислужников тьмы и невежества.

Величайший реалист эпохи, Спиноза был восхищен новым укладом жизни и отобразил в своей философии грандиозные исторические свершения, начатые восходящей буржуазией. Однако глубина мысли, строгость чувств, богатство знаний возвысили его над основами буржуазных устоев. Новый взгляд на общественный и политический уклад он вырабатывал с высоты своих принципов свободы разума и совести.

Философ был свидетелем массового воровства жителей островов и чудовищного «плаката» Соединенных провинций Голландии, в котором предусматривалось насильственное лишение земли и превращение деревенского населения в бродяг, чтобы приучить их к дисциплине наемного труда поркой, клеймами и пытками.

Впиваясь зоркими глазами гения в окружающую его социальную среду, Спиноза охватил не только картину общественного бытия в целом, но и ее отдельные черты. Спиноза ужаснулся, поняв, какими грязными средствами пользуется буржуазия для своего обогащения. Он с негодованием осудил воровство — источник наживы колонизаторов. Так, в письме к вышеупомянутому торговцу хлебом Блейенбергу он заявил: «Под справедливым я разумею того, кто постоянно стремится к тому, чтобы всякий обладал тем, что ему принадлежит, каковое стремление с необходимостью возникает у добродетельных людей из ясного познания самих себя и бога. А так как вор не имеет такого рода стремления, то он по необходимости лишен познания бога и самого себя, то есть лишен того самого главного, что делает нас людьми».

Спиноза пришел к выводу, что век буржуазии порочен, несет в себе угрозу подлинному человеческому счастью и свою собственную гибель. После ознакомления с «Политическим человеком» Спиноза решил «написать небольшую книжку, которая была бы косвенно направлена против этого автора и трактовала бы о высшем благе... о беспокойном и жалком состоянии тех, кто жаждет денег и почестей, и... показывала бы ясными доводами и многими примерами, что ненасытная жадность к почестям и деньгам с необходимостью должна приводить к гибели и действительно погубила целые государства».

Дальше замысла дело не пошло. Спиноза писал «Этику». На сей раз философ одолел политика. Но о каком сочинении мечтал Спиноза, легко догадаться по заключительным словам его письма. «Насколько лучше и превосходнее, — пишет он, — были мысли Фалеса Милетского[51] сравнительно с мнением означенного писателя, видно уже из следующего рассуждения Фалеса. У друзей, говорил он, все является общим. Мудрецы суть друзья богов, а богам принадлежит все, следовательно, и мудрецам принадлежит все. Вот каким образом этот мудрейший муж сделал себя богатейшим из людей тем, что благородно презирал богатство, вместо того чтобы жадно гоняться за ним. Однако в другой раз он показал, что мудрецы не имеют богатств не в силу необходимости, но по свободному решению».

Спиноза угадал, что социальное зло коренится в частной собственности, и видел, что освобождение человечества от ига золотого тельца связано с утверждением общественной собственности на все, что производит и создает природа и человек.

В Гаагу поступала обширная корреспонденция, ибо многие жаждали завязать со Спинозой знакомство и завоевать его дружбу. А он охотно отвечал на любое письмо, касалось ли оно его философии или совета по какой-либо научной проблеме.

В феврале 1673 года он получил письмо от профессора Гейдельбергского университета и советника курфюрста Пфальцского Людвига Фабрициуса. Это было письмо-предложение о замещении должности ординарного профессора философии в лучшем по тому времени университете Европы. «Годовой оклад, — писал Фабрициус, — назначается Вам такой же, каким пользуются ныне все ординарные профессора. Нигде в ином месте Вы не найдете Государя, в такой мере покровительствующего всем выдающимся людям, к числу которых он причисляет и Вас». После этих лестных слов было оговорено: «Вам будет предоставлена широчайшая свобода философствования, которою, он надеется, Вы не станете злоупотреблять для потрясения основ публично установленной религии».

Легко представить себе возмущение Спинозы. Для него философия была синонимом свободы мысли. А тут ему предлагают «свободу философствования», а сами держат в руках кнут насилия, оберегающий религию от разумной критики. Не ясно ли, что университетская философия и наука находятся во власти тьмы и убожества? Истина против компромиссов. Она предполагает полную независимость мысли, смелости и честности. Служить истине без каких-либо оговорок — в этом Спиноза видел жизнь, достойную философа в подлинном смысле этого слова.

30 марта 1673 года он ответил Фабрициусу отказом. Мотивы и форма отказа от должности профессора примечательны. В них ярко сказываются черты его скромной и гармоничной личности, смысл его борьбы со старым миром. «Если бы я когда-либо стремился занять кафедру на каком-либо факультете, — писал Спиноза, — то, конечно, я мог бы желать лишь ту, которую мне предлагает... курфюрст Пфальцский — особенно ввиду свободы философствования, предоставляемой мне всемилостивейшим Князем... Но так как я никогда не имел намерения выступать на поприще публичного преподавания, я не могу побудить себя воспользоваться этим прекрасным случаем. Ибо, во-первых, я думаю, что если, бы я занялся обучением юношества, то это отвлекло бы меня от дальнейшей разработки философии; а во-вторых, я не знаю, какими пределами должна ограничиваться предоставляемая мне свобода философствования, чтобы я не вызвал подозрения в посягательстве на публично установленную религию. Ведь раздоры рождаются не столько из пылкой любви к религии, сколько из различия человеческих характеров или из того духа противоречия, в силу которого люди имеют обыкновение искажать и осуждать все, даже и правильно сказанное. Испытав это уже в моей одинокой частной жизни, я имею тем большее основание опасаться всего этого по достижении высшего положения. Итак, Вы видите, славнейший муж, что не надежда на какую-либо лучшую участь удерживает меня, но лишь любовь к спокойствию, которое я надеюсь до некоторой степени обеспечить себе воздержанием от публичных лекций».

• Предыдущая
• 38/51
• Следующая