Дурочка - Василенко Светлана - Страница 23

• Предыдущая
• 23/30
• Следующая

Правителей всех выгнали. Теперь, говорят, все дела круг решать станет. Соберутся на круг и стар, и мал, и казак, и посадский, и калмык, и добрый христианин — и решают, как быть, как жить. Всяк что думает, то и скажет, свое словцо, как лыко в строку, куда-нибудь да вставит.

Степан на кругу стоит, совет со всеми держит. Если любо кругу его слово, любо, кричат, батька! Не понравится — шумят: не любо! А делай, говорят, вот так… Степан стоит под знаменем казацким, слушает.

Но и в строгости всех держал. Порядок был. Если кто что украл у другого, хоть пусть иголку, — завяжут тому рубашку над головой, песка в рубаху насыпят и в воду кинут… Строг был Степан Тимофеевич, ой строг!

Сердце же имел доброе. Полюбил парень девку. Родители же согласия на свадьбу не дают. Пришли молодые к Разину: что нам делать, Степан Тимофеевич? Нам друг без дружки не жить. Взял их Степан за руки да и обвел вокруг березки: «Вот вы муж и жена теперь, — говорит. — Любовь всего главнее».

Хорошо при Степане жили! Да недолго.

Душа у Степана болью за всех русских людей болела. Задумал он с войском на Москву идти, Кривду и измену из Кремля выводить.

Бился он, бился с Кривдой, да одолела она его, Кривда-то, обвела его, кривая, обманула!

И поймали добра молодца! Завязали руки белые, повезли во каменну Москву. И на славной Красной площади отрубили буйну голову!..

Ахнул Чубатый, закачался как от боли.

— Ах, зачем же он, зачем же на Москву пошел! — пожалел. — Оставался бы здесь править. Было бы две Руси: одна Русь здесь — вольная, другая Русь там — подневольная…

— Русь одна, — строго кузнец сказал. — Русь делить — все равно что человека на куски резать: мертва будет. И без Москвы как? Москва всему голова. Без головы человеку как прожить? Нет, все он правильно рассудил, Разин, только сам вот пропал… Такого, как Стенька, не было на Руси и не будет больше. Один он такой!

— Говорят, с самим дьяволом дружбу водил, — сказал русоволосый, угли в печи помешивая.

— Брешут! Православный он! А просто человеком был — необыкновенным! — сказал кузнец. — Пуля его не трогала, ядра мимо пролетали. Бывало, сядет на кошму — и на Дон перелетает, в другой раз сядет — на кошме по Волге плывет. В острог запрячут — возьмет уголь, на стене лодку нарисует, попросит воды испить, плеснет — река станет. Сядет на лодку, кликнет товарищей — и уж плывет Стенька. Вот какой был! Ни в огне не горел, ни в воде не тонул. Ничем его убить нельзя было… И говорят, не умер он. Вернется. Только срок дай. Придет, говорят, опять с Дона. Кривду из Кремля выгонит, Правду на трон посадит. Всей Руси волю даст. Клады свои разроет, бедным раздаст… Не даются людям клады Стеньки Разина. — Кузнец засмеялся. — Сам видел, как в землю уходят. Хозяина своего, стало быть, ждут…

— А вот в это я не верю! Чудеса это все! Не правда! Не верю я! — сказал краснощекий.

— Ах ты, тульский пряник! — возмутился кузнец. — Не верит он! Чудес много на свете, — не соглашался он. — Вот, говорят, верблюд по астраханскому краю холеру разносит, трубит, конец света предвещает.

— Не верю! Бабьи сказки все это! — закричал ему в ответ краснощекий парень.

— Чудеса! — сам с собой говорил русоволосый Ерема, сидя у печки и о чем-то крепко задумавшись.

— А то говорят, дочка ханская мамайская на золотом коне ночью по степи скачет, жениха ищет. Кого ночью встретит, тотчас к себе под землю утащит, — сказал кузнец.

— А вот не верю! Ей-богу, не верю! — закричал краснощекий.

— Чудеса! — задумчиво говорил русоволосый.

— А то еще говорят, рыбаки этим летом русалочку из Ахтубы в сети поймали!

— Ни во что не верю! — чуть не плакал, будто пытают его, краснощекий.

— Андрей! — позвал кузнец чубатого парня. — Скажи, правда это ай нет?

— Правда, — сказал Чубатый и засмотрелся на Катерину.

Катерина встала, пошла к Ганне, поправила одеяло, подоткнула. Отошла к окну. Тревожно прислушалась.

— Говорят, защекотала тебя русалка? — допытывался кузнец у Чубатого.

— Что? — сказал невпопад Чубатый, зачарованно глядя на Катю.

— Его другая защекотала! — засмеялись все.

Подошла Катерина, обняла Чубатого, подтвердила:

— Никому не отдам! Вчера как увидели друг друга — поняли, что это — навек!

— Верю! — вдруг захохотал краснощекий. — Вот теперь я верю.

Рассмеялась Катерина счастливо.

Чубатый смотрел на нее как заговоренный.

Сквозь жар и дымку Ганна видела, как забежал мужик, закричал:

— Банда Лешки Орляка в деревне! Сюда скачут.

Вскочили мужики, кинулись к дверям.

Грохнула дверь: на пороге атаман стоял. Побледнела Катерина. Входили вооруженные люди.

— Алеша? — спросила Катерина атамана, закрывая чубатого парня собой. — Ты зачем пришел? Я ведь просила тебя сюда не ходить…

— Я за тобой. Собирайся. Легавые за нами по пятам идут. Уходим за Каспий, за море.

— Нет, — сказала тихо Катерина. — Не пойду.

— Почему не пойдешь?

— Я другого, миленький, люблю.

— Так… — не ожидал атаман. — Время другое — и любовь другая? Вчера еще меня любила…

— Не время виновато — сердце.

Оттолкнул Катерину атаман. Увидел Чубатого:

— Босяка полюбила?

— Мне что бос, что обут, лишь бы сердцу был мил.

Атаман достал обрез.

— Добром, Катя, прошу: поехали! Знаешь ведь, ты мне одна люба.

— Нет, миленький, — покачала головой.

— Нет?

Не успела ответить, выстрелил атаман ей в сердце. Поглядел на Чубатого. Тот бледен стоял, не шевелился. Крикнул атаман:

— Уходим! — и вышел.

Забегали вооруженные люди по чайной.

— Водку бери! — закричал один другому. — Семен!

— Девку хватай, Степан!

Волосы Ганны разметались по подушке, лица не видно. Схватили Ганну прямо в одеяле, потащили.

— Пусти им петуха напоследок!

Деревня горела. Скакали лошади во весь опор. На телеге в одеяле лежала Ганна. Лежала — смотрела: будто в ней уже бушевал пожар, рушились балки, горели люди.

— Тебе бы только водку пить, Степан.

— А тебе только девок любить, Семен.

— Водка да девка — слаще ведь ничего на свете нет.

— Ну уж нет…

— А скажи — что? То-то же…

• Предыдущая
• 23/30
• Следующая