История Византийской империи. Том 1 - Васильев Александр Александрович - Страница 14

• Предыдущая
• 14/125
• Следующая

В течение долгого времени большое влияние оказывали на мнение о Константине скептические суждения известного немецкого историка Якоба Буркхардта, высказанные в его блестяще написанном сочинении «Время Константина Великого» (1-е изд. в 1853 г.). В его представлении Константин, гениальный человек, охваченный честолюбием и стремлением к власти, приносил в жертву все для исполнения своих мировых планов. «Часто пытаются, – пишет Буркхардт, – проникнуть в религиозное сознание Константина и начертать картину предполагаемых изменений в его религиозных воззрениях. Это – совершенно напрасный труд. Относительно гениального человека, которому честолюбие и жажда власти не оставляют спокойного часа, не может быть и речи о христианстве и язычестве, о сознательной религиозности или нерелигиозности; такой человек по существу совершенно безрелигиозен (unreligios)… Если он, хоть одно мгновение, подумает о своем истинном религиозном сознании, то это будет фатализм». Этот «убийственный эгоист», поняв, что в христианстве заключается мировая сила, пользовался им именно с этой точки зрения, в чем заключается великая заслуга Константина. Но последний давал определенные гарантии и язычеству. Какой-либо системы у этого непоследовательного человека напрасно было бы искать; была лишь случайность. Константин – «эгоист в пурпуровом одеянии, который все, что делает и допускает, направляет к возвышению своей собственной власти». Сочинение Евсевия «Жизнеописание Константина», являющееся одним из главных источников для его истории, совершенно недостоверно[88]. Вот в немногих словах суждение Буркхардта о Константине, не оставлявшее, как видно, никакого места для религиозного обращения императора.

Исходя из других оснований, немецкий богослов Гарнак в своем исследовании «Проповедь и распространение христианства в первые три века»[науч.ред.9] (1-е изд. в 1892, 2-е изд. в 1906 г.) приходит к аналогичным выводам. Изучив положение христианства в отдельных провинциях Империи и признавая невозможность определить число христиан в точных цифрах, Гарнак заключает, что христиане, будучи к IV веку уже довольно многочисленными и представляя собой значительный фактор в государстве, тем не менее не составляли еще большинства населения. Но, по замечанию Гарнака, численная сила и влияние не везде совпадают друг с другом: меньшее число может пользоваться очень сильным влиянием, если оно опирается на руководящие классы, и большое число может мало значить, если оно состоит из низших слоев общества или, главным образом, из сельского населения. Христианство было городской религией: чем больше город, тем крупнее – вероятно, также относительно – число христиан. Это было необычайным преимуществом. Но вместе с тем христианство проникло в большом числе провинций уже глубоко и в деревню: это мы точно знаем относительно большинства малоазиатских провинций и далее относительно Армении, Сирии и Египта, относительно части Палестины и также Северной Африки.

Разделив все провинции Империи на четыре разряда по степени большего или меньшего распространения в них христианства и рассмотрев данный вопрос в каждом из четырех разрядов, Гарнак приходит к заключению, что главный центр христианской церкви в начале IV века был в Малой Азии. Константин до своего отъезда в Галлию много лет жил в Никомедии при дворе Диоклетиана. Малоазиатские впечатления сопровождали его в Галлию и превратились в ряд политических соображений, которые привели к решительным заключениям: он мог опереться на твердые и сильные церковь и епископат. Праздный вопрос о том, одержала ли бы победу церковь без Константина. Какой-либо Константин должен был бы прийти; только с каждым десятилетием становилось бы легче быть тем Константином. Во всяком случае, победа христианства во всей Малой Азии была уже решена до времени Константина; в других же областях она была хорошо подготовлена. Не было нужды ни в каком особенном озарении, ни в каком небесном призыве к войне, чтобы осуществить на деле то, что уже было готово. Нужен был только проницательный и сильный политик, который бы в то же время имел внутреннее влечение к религиозным переживаниям. Таким человеком был Константин. Его гениальностью было ясное распознание и верное понимание того, что должно было случиться[89].

Как видно, в представлении Гарнака Константин является только гениальным политиком. Конечно, статистический метод для того времени, даже и весьма относительный, почти невозможен.

Но тем не менее теперь наиболее серьезные ученые признают, что при Константине язычество являлось преобладающим элементом в обществе и правительстве и что христиан было меньшинство. По вычислениям проф. Болотова и некоторых других, «может быть, ко времени Константина христианское население равнялось 1/10 всего населения; но, может быть, и эту цифру нужно понизить. Всякое же представление, что христиан было более 10% в массе населения, будет рискованным»[90]. В настоящее время меньшинство христиан в Империи при Константине признано почти всеми. Если же это так, то политическая теория в ее чистом виде относительно Константина и христианства должна отпасть. Политик не мог строить свои обширные планы, опираясь на 1/10 населения, которая, как известно, даже не вмешивалась в политику.

В представлении французского историка Дюрюи (Duruy), автора «Истории римлян», находившегося под некоторым влиянием Буркхардта, появляется при оценке деятельности Константина и религиозная сторона в виде «честного и спокойного деизма, который образовывал его религию». По словам Дюрюи, Константин «рано понял, что христианство по своему основному учению соответствовало его собственной вере в единого Бога»[91]. Но несмотря на это, политика у Константина играла преобладающую роль. «Подобно Бонапарту, старавшемуся примирить церковь и революцию, – пишет Дюрюи, – Константин задался целью заставить жить в мире, один рядом с другим, старый и новый режим, благоприятствуя, однако, последнему. Он понял, в какую сторону шел мир, и помогал этому движению, не ускоряя его. Слава этого государя заключается в том, что он оправдал название, которое начертал на своей триумфальной арке: quietis custos (страж покоя)… Мы попытались, – кончает Дюрюи, – проникнуть до глубины души Константина и нашли в ней скорее политику, чем религию»[92]. В другом месте, разбирая значение Евсевия как историка Константина, Дюрюи замечает: «Константин Евсевия видел часто, между небом и землей, вещи, которые никто никогда не замечал»[93].

Следует отметить две из большого количества публикаций, которые появились в 1913 году в связи с празднованием тысячешестисотлетия так называемого Миланского эдикта. Это «Kaiser Konstantin und die christliche Kirche», написанная Э. Шварцем (E. Schawrtz), и «Gesammelte Studien», изданные Ф. Дёльгером. Э. Шварц утверждал, что Константин «с дьявольской проницацельностью опытного политика реализовал важность, каковую имел союз с церковью для создания всемирной (unversal) монархии, которую он собирался построить, и он имел смелость и энергию создать такой союз вопреки всем традициям цезаризма»[94]. Э. Кребс (Е. Krebs) в рамках «Gesammelte Studien», изданных Дёльгером, писал, что все шаги Константина к христианству были всего лишь вторичными причинами ускорения победы церкви; основная же причина заключалась в сверхъестественной силе самого христианства[95].

Мнения исследователей в этом вопросе очень различаются. П. Баттифоль защищал искренность обращения Константина[96], а сравнительно недавно Ж. Морис, хорошо известный исследователь нумизматики времени Константина, попытался материализовать элемент чудесного в его обращении[97]. Г. Буасье отмечал, что для Константина как для государственного деятеля отдать самого себя руки христиан, которые были меньшинством в империи, было рискованным экспериментом; поэтому, раз он не изменил свою веру по политическим причинам, необходимо допустить, что он сделал это по убеждению[98]. Ф. Лот[99] склонялся к тому, чтобы принять искренность обращения Константина. Э. Штайн[100] выдвигал политические мотивы. «Величайшее значение религиозной потики Константина, – говорил он, – заключалось во введении христианской церкви в структуру государства». Он утверждал также, что Константин находился в некоторой степени под влиянием государственной религии зороастризма в Персии. А. Грегуар писал, что политика всегда первенствует над религией, особенно внешняя политика[101]. А. Пиганьоль говорил, что Константин был христианином, не зная этого[102].

• Предыдущая
• 14/125
• Следующая