Тени сумерек - Белгарион Берен - Страница 18
- Предыдущая
- 18/299
- Следующая
…Дерновую крышу сарая сорвало как ураганом. На Берена посыпались щепки и комочки земли, в отвор четырех стен заглянули звезды — но ярче звезд горели два больших желто-зеленых глаза. Узловатая рука протянулась через стену и, перехватив человека словно котенка — поперек живота — вознесла его на высоту в три человеческих роста.
— Ты жив еще, Убийца убийц? — пророкотал низкий, как гром, но мелодичный голос.
«Кто ты?» — хотел спросить Берен — но лишился чувств.
Дальше была прерывистая память о дороге — его несли на плече, голова болталась и, приходя в себя, он хотел просить, чтобы его взяли как-то иначе, потому что такая ходьба его убьет — но не мог издать ни звука, начинал задыхаться и снова терял сознание. Потом он пришел в себя на более долгий срок — он лежал на каменном столе и слышал над собой несколько гудящих, рокочущих голосов.
— Я не знаю, что с ним делать, Фангорн. Если бы здесь были эльфы, они бы взяли его, и вылечили, но эльфов здесь нет. Я умею лечить деревья, и не умею этих, двуногих. У него содрана половина коры и идет сок, и он весь горячий и сухой, а когда я даю ему пить — кусает чашку и расплескивает, потому что все время трясется. Может быть, он будет пить как дерево, если положить его в воду?
— Нет, — ответил самый глубокий голос. — Двуногие пьют так же как мы, так же как четвероногие и крылатые, только они совсем не умеют пить корой, и класть его в воду бесполезно. Если у них идет сок, они обматывают это место шкурами, которые делают из льняного волокна. То, что ты считаешь его корой, и есть такая шкура. Его кора сильно повреждена, но не содрана, иначе бы он изошел соком и засох. А напиться он не может потому, что твоя чашка слишком большая и он захлебывается, а трясется он потому что ему очень холодно без половины своей шкуры.
— Как же ему холодно, когда он такой горячий? — удивился еще один голос, чем-то похожий на женский, хотя тоже очень низкий.
— Они странные, эти двуногие. Они все время горячие и им все время холодно. Эльфы толковали мне об этом, да неохота пересказывать.
— У меня нет чашки поменьше, и нет таких шкур, о которых ты говоришь. Его нужно отнести к людям.
— Его нельзя нести к людям. Сегодня он убил много убийц, и я ради него тоже убил многих. Если убийцы найдут его у людей, они совсем его убьют и убьют всех людей там, где найдут его. Я видел, как это бывает.
— Но мы не можем оставить его у себя. Мы не имеем того, что ему нужно. Он все равно умрет у нас.
— Мы собрались уходить, — сказал третий голос. — Я бы понесла его с собой, но он такой слабый — слабее годовалого побега. Он не выдержит дороги. Давайте оставим его здесь. Если ему суждено будет выжить — он выживет.
— Я должен, хмм, подумать, — сказал самый глубокий голос.
Почему-то, несмотря на всю боль и все провалы в памяти, эти слова пробудили в Берене внутреннюю усмешку. Пока это существо будет думать, он замерзнет насмерть.
— Обложим его мхом и сухими листьями, чтобы он не замерз, — продолжал голос, точно отзываясь на мысли человека. — И будем думать.
Через какое-то время две руки снова приподняли Берена, перекладывая его на моховую подстилку — и он опять едва не потерял сознание. Неизвестные твари (что-то подсказывало, что они не совсем неизвестные, что он должен о них знать) явно желали ему только добра, но, похоже, совсем не знали, что такое боль, и ворочали его точно бесчувственный мешок. А он не мог даже рта раскрыть, чтобы попросить их не укладывать его на спину.
— Я придумал, — услышал он сквозь шум в ушах (сколько времени прошло — он не знал, хотя за это время успел согреться). — Если быстро идти день, ночь и еще день, дойти до гор и спуститься в лощину у Грозовой Матери, то мы найдем человека, который живет совсем один, если не считать четвероногого. Убийцы к нему еще ни разу не приходили. Если мы оставим Убийцу убийц там, они его не найдут. Человек должен знать, как лечить человека. Больше мы ничего не можем сделать.
«Быстро идти день, ночь и еще день? Отсюда до Грозовой Матери? Мне конец…»
Госпожа Соловушка была права — его спасли энты. Энты, которые никогда не служили Врагу. Это было огромное облегчение — узнать, что он ни прямо, ни косвенно не служил сауроновым замыслам.
Время без Соловушки тянулось и тянулось. В сердце словно бы провертели дыру и она саднила непрестанно. Отчего так бывает: каждая новая боль кажется невыносимой, хотя прекрасно знаешь, что вот — казалась невыносимой прошлая боль, которую ты вынес — стало быть, вынесешь и эту. Он думал о своих дальнейших действиях, о будущей войне — прекрасно зная, что все это без толку, потому что много раз все переменится… Вырваться отсюда — и отыскать себе новую муку, чтобы наверняка забыть об этой… Благо, искать себе мороку он великий мастер. Что бы путное умел делать как следует — а с этим никаких затруднений.
Прошло еще два дня — и все больше ему казалось, что работа Соловушки насмарку: он снова сходит с ума.
Трус.
— Это ты мне?
А то кому же. Тут ведь больше нет никого, кроме нас с тобой, да того эльфа, что кукует на ветке. Так что не сомневайся: трус — это именно ты.
— В таком случае ты — меч труса.
Ох, да. Лучше бы я заржавел в болоте, чем служить такому слюнтяю, как ты.
— А ну, полегче. В конце концов, ты не на самом деле со мной разговариваешь, я это придумал, когда зверел от одиночества. Захочу — и заставлю тебя молчать.
Не заставишь. Меч воина — душа воина. А своей душе рот не зажмешь. Ты бежал с поля. Ты испугался, сынок. Тебя заставил отступить не Саурон, на Болдог — ты позорно удрал от эльфийской девы.
— А что я должен был сделать? Признаться и просить ее руки? Но ведь я не знаю, любит она меня или нет. Она мне не сказала.
Потому что ты сам заткнул ей рот. Ты сам начал вилять: отказа-де я не вынесу, а согласия боюсь… Не только трус — еще и дурак!
— Почему вдруг? Я выбрал правильное решение. Нам все равно не быть вместе, так лучше уж расстаться сразу.
Изумительное рассуждение! Люди все равно умирают — так лучше уж их топить в колодцах сразу при рождении. Или до него, вместе с матерями. Давай, души свою надежду, герой. Только когда судьба наподдаст тебе сапогом по заду — не забывай, что ты сам повернулся к ней спиной. Что с тобой, сынок? Ты же никогда и ничего не делал наполовину! «Да» — значит, да, «нет» — значит, нет.
— Я не то, что ей нужно.
Откуда ты знаешь, ты же так и не решился ее спросить! Чего ты вообще ждал, дубина — что она сама повиснет у тебя на шее?
— Вряд ли за две седмицы в ней могла зародиться любовь.
А сколько времени тебе понадобилось, чтобы влюбиться в нее? Миг? Два? Забудь ты хотя бы на время про это писание, думай о себе и о ней, а не об Айканаро и бабке Андрет. У них была своя жизнь, у тебя — своя. Проживи ее, прах бы тебя побрал, так, чтобы можно было сложить о тебе достойную песню, когда ты пойдешь на Запад!
— Разве я мало сделал для этого?
Тут есть только одна мерка: сделал ты ВСЕ ВОЗМОЖНОЕ или нет. Хотя бы пытался сделать — или протирал штаны о корень дуба, сетуя на горький свой жребий.
— Слушай, замолчи, а? И так тошно.
Тошно — сходи проблеваться. Не мозоль мне око своим бараньим взглядом. Если дурь из тебя выйдет, может, сообразишь пойти к ней и рассказать все как есть, и принять все как будет.
— Ты забываешь об одной вещи: меня стерегут.
Тьфу, пропасть! А когда это тебя останавливало? Чего ты боишься — самое худшее, что с тобой может здесь произойти — это смерть, а не ты ли сам себе говорил, что Соловушка стоит тысячи жизней и тысячи смертей?
— Да не за себя я боюсь, дурачина — за нее!
А вот этого не надо. За себя она и сама прекрасно побоится, ей здесь помощники не нужны. Худо-бедно, она старше мудрого Финрода, на которого ты так любишь кивать — значит, кое-что в жизни понимает. Она сама за себя выберет, не беспокойся. Но не надейся, что выбирать она станет и за тебя. Ты — нэр, мужчина, и свои пути выбираешь сам. Решайся, или я тебе не меч и не помощник, и в первой же драке выскользну из руки или сломаюсь.
- Предыдущая
- 18/299
- Следующая
