И был вечер, и было утро - Васильев Борис Львович - Страница 44

• Предыдущая
• 44/50
• Следующая

— Задержи, — тоном Клеопатры приказала Роза.

— Как? Как я задержу?

— Не знаю. Умри, отдайся, подожги дом. Живо!

Получив ясный приказ и несколько расплывчатые пояснения, малпочка помчалась навстречу ожидаемой полиции, не представляя, как будет действовать. Когда женщиной движет ненависть, голова ее ясна, как морозный день, а планы нижутся легко, словно бусины; но, если женщиной руководит любовь, желания заменяют мысли, нетерпение лишает ее логики, а страх за любимого толкает на безрассудство. Теперь припомните, что Коля был первой любовью чертенка; что до этого чертенок прошел не только огни и воды, но и привокзальные улицы; что, наконец, Малгожата была полькой, и умножьте все сказанное выше на соответствующие коэффициенты.

Я долго не мог понять, почему так возилась полиция. Основные герои баррикад («зачинщики», как они официально именовались) давно уже были названы поименно. Запросы по исчезнувшим Прибыткову, Солдатову и Третьяку были разосланы по всей империи с приложением подробнейших словесных портретов. Все было известно досконально. Изот сообщил без задержки, а полиция проканителилась час, пока выехала. Рассказывавшие мне об этом сообщали факты, но не время: я сам расставил эти факты по минутам, чтобы они не натыкались друг на друга. И никак не мог понять, почему полиция действовала столь неторопливо, хотя получила известие о местонахождении государственного преступника вполне своевременно.

— Чудак-человек, а Сенька Живоглот? — спросил отец: он еще был жив, когда я поделился с ним своим недоумением.

Действительно, ведь Изот появился в участке не просто так. Он примчался чрезвычайно злым, поскольку Сеня лишил его возможности расправиться с цыганом, и, вероятно, очень горячился в полиции, поминая проклятого бандита с его шпалером. И подозреваю, что шпалер в его рассказе переместился из-за ремня в руку, а за спиною выросло трое вооруженных до зубов сподвижников, иначе Изот не мог оправдать собственной трусости. И врал, преувеличивая, а полиция вынуждена была принимать меры. И пока она стягивала эти меры, время шло своим чередом.

Вот почему Малгожата Замора, беспутная (и любимая!) дочь покойного сапожного мастера, бесценная его малпочка, в поисках полиции промчалась и через Успенку, и через Пристенье и встретила ее только на мосту: две пролетки с полицейскими, рысак с офицером и извозчик с Изотом со товарищи как раз выезжали из Крепостного Пролома. Полиция двигалась навстречу, за спиной в беспамятстве лежал ее единственный, символ ее чистоты и надежды, а вчерашняя хозяйка и старшая подруга приказала умереть, отдаться или поджечь дом. Поджигать на мосту было нечего, отдаваться некому, и преданная обезьянка выбрала то, что еще можно было сделать. И без малейшего колебания бросилась через перила в реку прямо перед оскаленными мордами спешащих за Колей полицейских жеребцов.

— Спасите-е!..

Нет, она закричала не от ужаса, не в надежде, что ее, и вправду, спасут; она кричала с той же целью, с какой бросалась с моста: задержать полицию. Сколь возможно, ценою собственной жизни, которая еще и не начиналась.

Малгожатка была в светлом платье, и сверху, с моста, видели, куда тащит ее стремительное течение. Народ бросился к перилам, запрудив дорогу; проехать все равно было уже невозможно, да полицейский офицер и не решался ехать, не приняв всех мер по спасению неизвестной. Пока принимали меры, пока вытаскивали девушку, пока пытались привести ее в чувство… Увы, ее так и не привели в чувство, но, когда полиция наконец-таки достигла домика с жалкой лавчонкой и двумя грушами, там уже было пусто. В гневе полицейские перевернули все вверх дном, никого не обнаружили и отбыли несолоно хлебавши.

Обо всем этом в тот же день заговорил весь город. Самые разные люди приходили к Розе выразить сочувствие, а похороны малпочки вылились в настоящую демонстрацию.

— Это убийство! — звонко кричала поднятая студенческими руками на цоколь памятника Героям Отечественной войны синеглазая девушка. — Долой полицейский террор! Да здравствует свобода!

Ее арестовали, но уже к вечеру отпустили, поскольку давление либеральных кругов Крепости стало весьма ощутимым. А тут еще «Варшавянка» вместо заупокойной мессы, возмущения студентов, забастовка на Механическом… А через сутки — иск хозяйки разгромленного домика этим идиотам из полиции, и поддерживает истицу сам господин Перемыслов. Да, заплатить немедленно! Отремонтировать! Восстановить лучше прежнего!

Не подумайте, что расчетливая Роза беспокоилась за имущество, выбросив из сердца жертву подружки. Надо было отвлечь полицию от поисков Коли Третьяка, скомпрометировать ее, заставить город говорить, а газеты — писать, иронизировать, возмущаться. Судьба подбросила случай, и Роза отлично воспользовалась им, рыдая бессонными ночами.

— Не реви! — сказал Сеня, навестив ее в сумерки. — Жалко девчонку, но старуха у меня потанцует. Или я дешевый фрайер.

— Какая еще старуха?

— Колю заложила ведьма с Пристенья бабка Палашка.

— Убей ее! — дико выкрикнула Роза, и глаза ее блеснули змеиным холодом. — За малпочку, Сеня! За Колю!

— Ша, женщина! — Налетчик так улыбнулся, что Роза сразу примолкла. — Убить — тьфу, важно деньжата взять. И я возьму, Роза, а ворона удавится сама.

— Нет, мой не удавится сам, — тихо и весомо, как клятву, сказала Роза. — Мой будет умирать очень медленно. За Филю. За мою малпочку. За ее отца и слепую Ядзиньку. За всех нас!

Знаменитый бандит молча выслушал ее, вздохнул и неодобрительно покачал головой:

— Сдается мне, ты палишь не в ту цель, Роза. Ой, не в ту!

Коля был слишком известной фигурой, чтобы можно было долго прятать его в больнице. Через неделю после шумных похорон Малгожаты в Градскую явился наряд полиции с предписанием об аресте. Однако главный врач и самый знаменитый хирург города Оглоблин решительно воспротивился:

— Для меня, господа, нет государственных преступников, для меня есть больные. А тот, чьей выдачи вы требуете, балансирует на грани жизни и смерти.

— Тюремная больница, Никита Антонович…

— Я немедля обращусь не только к властям, но и к прессе, господа. Не думаю, чтобы скандал…

Полиция тоже не думала, а посему, получив вместо государственного преступника расписку и оставив некую личность, отбыла, донеся по команде. Напуганный событиями полицеймейстер доложил еще выше, но и сам временный вершитель судеб города генерал-адъютант Опричникс счел за благо не обострять ситуации. Уж очень напряженные дни переживал Прославль, и сколь ни странным покажется это, виною тому оказалась высокая жертва Малгожатки. Это опять — житейская диалектика: живем, не замечая, что погреба наполняются порохом и что достаточно искорки, чтобы нежданный гром грянул в доселе безоблачном небе, и, несмотря на то что суть — в порохе, в людской памяти всегда остается искра. Так было, так есть, так будет; так уж устроено человечество, что без героев ему не прожить, хотя чаще всего герои и не подозревают, что они герои, что творимое в какой-то момент и есть героическое, есть Искра, поджигающая тяжко давящий порох обыденности. И тогда рабочие бросают работу, машинисты останавливают поезда, либералы начинают говорить громче обычного, а молодежь выходит на улицы, поет песни и хохочет в лицо жандармам. Их забирают в участки и тюрьмы, их бьют и объявляют сумасшедшими, а молодежь, знай себе, смеется над порядком, и тогда у наиболее прозорливых лизоблюдов по спине пробегает холодок. И они вдруг умнеют, эти лизоблюды: даже Опричнике приказал оставить Третьяка в больнице, но приставить двоих: одного — в явном, другого — в штатском. Так, на всякий случай.

Оля Олексина вовремя договорилась с Оглоблиным, Роза вовремя за ним отправилась, и Малгожата Замора вовремя пожертвовала собой ради его здоровья. Три прекрасные молодые женщины сражались за Колину жизнь, и Никите Антоновичу оставалось только лечить, ибо жизнь уже была спасена. И он лечил, выведя Колю из лихорадки, приостановив начавшееся заражение и с каждым днем все активнее наступая на болезнь. Коля был спасен, но хирург по-прежнему озабоченно вздыхал, качал головой и назначал новые процедуры. И сопровождавшие его во время утренних обходов врачи тоже вздыхали и качали головами, что и позволяло как явному, так и тайному стражам ежевечерне сообщать куда положено, что-де раненый преступник все еще обретается где-то рядом со смертью. Там, где положено, подшивали донесения в «Дело» и тоже вздыхали, но не озабоченно, а с облегчением.

• Предыдущая
• 44/50
• Следующая