Дикое поле - Веденеев Василий Владимирович - Страница 110

• Предыдущая
• 110/166
• Следующая

Бухвостов подошел, тронул Данилу за плечо, перевернул на спину, и увидел его покрытое темными пятнами лицо. Зубы покойника были жутко оскалены: Демидов словно хотел напоследок цапнуть ненавистного дьяка Посольского приказа, да не успел. Его остановившиеся, уже успевшие остекленеть глаза смотрели куда-то мимо Никиты Авдеевича, в такую даль, что заглянуть в нее не хватит духу ни у кого из живых. Бухвостов закрыл ему веки и сердито пробурчал:

— Раззявы! Сумели взять, а вот…

— Господи, да кто ж его знал-то? — чуть не плача, простонал Иван. — Похлебки дали, он несколько ложек съел и за живот схватился. Я к нему: что да как? Антипку кликнул, а пока он за вами бегал, Данилка в одночасье и преставился.

— Похлебка где? — резко обернулся дьяк.

— Вона стоит, — показал стрелец.

Никита Авдеевич осторожно взял деревянную миску, поболтал в остывшем вареве ложкой, немного зачерпнул и понюхал, с опаской втягивая ноздрями ароматный дух укропа и чеснока.

— Тащи кошку! — велел он горбуну.

Тот кинулся на улицу и вскоре вернулся, держа жалобно мяукавшую мурку. Зажал ее между колен и силой заставил открыть пасть. Дьяк влил в нее ложкой похлебку. Кошка фыркнула, но Антипа быстро сжал ей морду, заставив проглотить насильно поднесенное угощение.

— Дверь прикрой, чтоб не убежала, — бросил он Попову. — Жалко, конечно, Божья тварь.

— Людей не жалеют, — проворчал дьяк, внимательно наблюдая за кошкой.

Сначала она кругами ходила по комнате, стараясь держаться подальше от лавки с покойником, потом забеспокоилась, выгнула спину дугой, подняла хвост, заурчала, стала кататься по полу и внезапно затихла. Желтоватые глаза ее подернулись мутной пленкой, лапы судорожно дернулись…

— Кто тут был? — свистящим шепотом спросил Бухвостов. — Кто похлебку варил, кто ее принес, кто дал? Чего молчите, онемели?

— Дак ведь… — запинаясь, проговорил Попов. — Все как обычно было, как заведено. И чужих никого. А похлебку я ему дал. Вот какое дело.

Никита Авдеевич почти не слышал его. Хотелось завыть от отчаяния и биться головой об стенку, чтобы вытряхнуть из черепа сводившие с ума мысли. Обошли, обошли его злыдни, со всех сторон обложили, будто волка травят, и куда ни кинься, всюду погибель! Из-под носа у него человечков воруют и навек заставляют умолкнуть, а теперь и в собственном доме завелся помощничек старухи с косой. Да что в доме — в святая святых! А он и не углядел, старый дуралей! Кому теперь верить, на кого положиться?

— Веди сюда Петруху-татарчонка! — глухо приказал Бухвостов.

— Чего? — не понял стрелец.

— Антипа! — зло гаркнул дьяк. — Тащи татарина сюда, живо!

Горбун бросился выполнять приказание Когда хозяин в таком гневе, лучше не медлить и не перечить, какими бы дурными и странными ни казались его распоряжения. И зачем ему сейчас Рифат?

— Цепь-то можете снять, — не оборачиваясь, сказал Никита Авдеевич. — Никуда он теперича не убежит.

В коридоре раздались торопливые шаги, и в комнату вошел молодой мурза. Увидев лежавшего на лавке покойника, он слегка вздрогнул. Игравшая у него на губах улыбка исчезла.

— Видишь? — вздохнул дьяк.

Крестник молчал, не зная, что ответить. Минуту назад он сидел в пронизанной солнечными лучами горнице за веселым столом, принимал подарки и поздравления, украдкой поглядывая на Любашу, и вдруг…

— Отравили его. — Никита Авдеевич хмуро кивнул на тело Демидова. — В похлебку зелье сыпанули.

— Зачем? — наконец разлепил губы Рифат.

— А чтобы молчал, — горько усмехнулся дьяк и вдруг схватил молодого человека за плечо. Жарко задышал в самое ухо, щекоча бородой: — Тебе только, Петруха, верю! Как самому себе. Враг в доме! Глаз не смыкай, не пей, не ешь, а найди!

Крестник слегка отстранился и пытливо поглядел в глаза Бухвостову: не шутит ли? Но во взгляде дьяка читалось столько горечи и надежды, что молодой человек понял — его крестный отец серьезен, как никогда.

— Найду, — поклонился Рифат…

Когда Паршин переходил площадь, направляясь к дому, раньше принадлежавшему работорговцу Сеиду, а теперь ставшему канцелярией, его окликнул оборванец, сидевший на корточках у стены. Федор замедлил шаг. Бродяга был загорелым до черноты, в драной шапке, давно потерявшей форму и цвет. Сквозь прорехи б татарского покроя халате просвечивало жилистое смуглое тела. До глаз заросший бородой, он с ног до головы был покрыт пылью.

— Погоди, есаул, — повторил оборванец, и Паршин остановился, но на всякий случай положил руку на эфес сабли. Наметанным глазом он уже заметил, что под дырявым халатом бродяги спрятан кинжал.

Бродяга бросил быстрый взгляд по сторонам и поманил Федора грязным пальцем:

— Поди ближе.

Есаул был не робкого десятка, однако и поберечься не мешало: кто его знает, что за человек? Да еще с кинжалом за пазухой. Прыгнет на тебя и всадит кинжал в грудь. Поэтому он не двинулся с места.

— Не узнаешь? — усмехнулся оборванец.

Федор пристально всмотрелся в его лицо. Нет, обожженная солнцем, заскорузлая от грязи и покрытая пылью рожа бродяги ему не знакома. Шапчонка надвинута низко, но все равно видно, что голова нищего была обрита на татарский манер. И креста на груди у него нет. А ведь обычно любой побирушка носит на шее хоть деревянный, пусть самодельный крестик. Иначе как же просить подаяния, гнусаво выводя: «Подайте, Христа ради!» Впрочем, с чего он взял, что этот человек побирается? Может, он нарочно вырядился нищим? Ан нет: вон ногти черные и обломанные, ноги босые и побитые, щеки ввалились. Так не вырядишься.

— Не признал?

Бродяга вскочил — по-молодому пружинисто, и Паршин рванул из ножен клинок, но тут же со стуком бросил его обратно. По фигуре, по посадке головы, развороту плеч и озорному блеску в лукавых глазах он узнал!

— Макар?!

— Тс-с-с! — Яровитов оглянулся по сторонам. — Пошли к тебе. Там никого?

— Давай за мной!

Час был ранний, на улицах Азова еще не шумела казацкая вольница. Федор отпер дверь, пропустил гостя и снова запер ее, уже изнутри. Провел Макара в дальние комнаты, на всякий случай завесил тряпкой окно и обнял гонца:

— Живой! А я уж и не чаял!

— Поесть бы?.. — смущенно попросил Яровитов.

— Щас, милый, щас. — Есаул засуетился и вскоре поставил перед таким долгожданным гостем сковороду с жареной рыбой, положил ломоть хлеба и налил в кружку свежей воды. — Ешь, ешь. И рассказывай! Достал до Алтын-карги? Отчего ты пеший? И в таком виде? Где пропадал?

— Достал, — с набитым ртом невнятно ответил Макар. Заметно было, что он оголодал. Разрывая грязными руками жирную рыбу, жадно запихивал большие куски в рот, откусив от ломтя хлеб, глотал, почти не прожевав, чтобы поскорее наполнить истосковавшийся по пище желудок. Запивал водой из кружки и снова тянулся к рыбе.

Федор терпеливо ждал, пока он насытится. Видать, несладко пришлось гонцу Никиты Авдеевича в Крымской орде. Так несладко, что даже без сапог обратно пришкандыбал.

Наконец Яровитов насытился и блаженно полуприкрыл глаза, словно его клонило в дрему.

— Рассказывай, рассказывай! — попросил Паршин. — Или спать хочешь?

— Потом посплю. — Макар растер щеки ладонями, поглядел на свои черные пальцы и невесело улыбнулся. — В баню сводишь?

— Какой разговор! Все будет: и баня, и чистая рубаха, и кафтан с портами… Что приключилось-то?

— Так, закрутило маленько шалым ветром… С Алтын-каргой я вот так же, как с тобой, сидел и разговаривал.

— Договорились? — не вытерпел есаул. Как тут утерпеть, если важные вести можешь узнать прямо сейчас, раньше самого Никиты Авдеевича! Пока гонец доскачет до Москвы, пока довезет грамотку, а Макар — вот он, рядом, рукой можно пощупать. И живой, чертяка, живой!

— Поглядеть еще надо, — уклончиво ответил Яровитов. — Мурза мужчина суровый, недоверчивый, бывает, гневается сильно. Но, по-моему, своему слову он верен. Я к нему под видом нищего пришел, а потом он меня от чужих глаз в горах прятал. Там у него дом-крепость есть. Башня такая, на утесе стоит. Обратно отправил честь по чести: пристроил к старому мукавиму, то есть караван-баши. С ним я должен был до моря добраться, а там на лодке сюда.

• Предыдущая
• 110/166
• Следующая