Дикое поле - Веденеев Василий Владимирович - Страница 48

• Предыдущая
• 48/166
• Следующая

— Что странно? — забеспокоился Марцин. — О чем вы?

— Да так. В последние дни я несколько раз видел пана Войтика, но он ни словом не обмолвился о поединке.

— Неудивительно, — поджал бледные губы Гонсерек. — Его поступок недостоин шляхтича! Ему стыдно признать, что он ударил меня в тот момент, когда я не мог защищаться.

«Ловко все вывернул наизнанку, — подумал Чарновский. — Если бы я не был свидетелем дуэли, то непременно ему поверил».

Он встал и начал готовиться к перевязке. Пан Марцин некоторое время лежал молча, потом неожиданно заявил:

— Я хочу, чтобы меня перевезли домой.

— Скажите лучше, что хотите умереть, — бросил лекарь.

— Не пугайте, — усмехнулся. Гонсерек. — Я достаточно окреп.

— Вы так полагаете? — обернулся Казимир. — Мой слуга не зря сидит у вашей постели каждую ночь. И я не сплю между вторыми и третьими петухами, когда смерть собирает самую обильную жатву. Не боитесь, что начнется лихорадка? Тогда вам больше не подняться.

— Сколько же мне еще лежать?

— Не меньше месяца.

— Пан Езус! Вы с ума сошли! Все мои дела пойдут прахом.

— Жизнь важнее, — веско сказал лекарь. — Вот палочка, возьмите ее в зубы. Будете ее кусать при болях, и сразу станет легче.

В комнату вошел Матей с кувшином теплой воды и полосами чистого полотна. Когда начали отмачивать повязку на ране, пан Гонсерек потерял сознание. К вечеру у него появился озноб, но утром он опять почувствовал себя лучше, хотя очень ослаб.

Несколько дней он не заводил разговора о переезде домой и старательно выполнял рекомендации лекаря. Но Казимир видел, что какая-то мысль неотступно преследовала пана Марцина, не давая ему покоя. Временами он ловил на себе испытующий взгляд больного, словно тот оценивал своего врача, решая, можно ли ему довериться. Чарновский набрался терпения и не торопил события.

— Пан Казимир, — в одно прекрасное утро спросил Гонсерек, — мне кажется, вы скрываете от всех, где я нахожусь.

— Помилуйте, разве можно что-нибудь скрыть в нашем городе?

— Тогда почему меня никто не навещает? Неужели всем безразлично, жив я или нет?

— Вы не правы, пан Марцин, — мягко укорил его лекарь. — Просто я никого не допускаю к вам, а приходили многие, даже пан Войтик.

— Его я хотел бы видеть в могиле. Но отчего вы не пускаете ко мне остальных?

— Нужен покой, — начал увещевать Чарновский. — Как только я отправлю вас домой, принимайте кого хотите. Если нужно передать записочку прелестной пани, Матей отнесет. Ему вполне можно доверять. А я тем более не раскрою рта, даже на исповеди.

— О, берегитесь попасть в руки попов! — шутливо погрозил ему пальцем Гонсерек. — Во многих странах просвещенной Европы таких, как вы, еще жгут на кострах!

— Надеюсь, мне это не грозит, — вполне серьезно ответил Казимир.

На следующий день пан Марцин попросил дать ему перо и бумагу. Он написал коротенькое послание, запечатал его своим перстнем и потребовал передать в собственные руки настоятеля костела Петра и Павла.

Фрол подержал письмо над паром и ловко вскрыл. Но в нем не оказалось ничего интересного: раненый сообщал, что начинает поправляться, и просил молиться за его здоровье. Тайнописью он пользоваться не мог, поскольку не имел для этого никаких средств. Оставалось одно: письмо имело некий скрытый смысл, непонятный непосвященным. Оно было вновь запечатано и передано ксендзу. Выполнив поручение, слуга немедленно принес ответное послание. Его тоже вскрыли и нашли в нем пожелания скорейшего выздоровления.

Пан Гонсерек обрадовался записке ксендза и с этого дня начал гонять Матея-Фрола по разным адресам. Марцин писал знакомым дамам и шляхтичам, ксендзам и придворным, портным и оружейникам, шорникам и лошадиным барышникам. Целовал ручки очаровательных паненок, спрашивал о видах на урожай и новостях, просил молиться за его здоровье и интересовался делами при дворе, заказывал сукно на новый жупан и приказывал поскорее починить замки у пистолетов, покупал новое седло и продавал старую кобылу.

Читая его письма, Казимир хмурил брови — все это муть, не заслуживающая внимания. Надо видеть, как внимательно осматривал каждое полученное письмо пан Марцин, проверяя, вскрывали его или нет. Конечно, Фрол очень осторожен и, надо надеяться, раненый ничего не заметил. Но пока Гонсерек пишет, отвлекая внимание, чтобы, когда придет время отправить действительно важное письмо, оно без задержек дошло до адресата. В конце концов, тем, кто может интересоваться содержанием его посланий, надоест читать пустые придворные сплетни и банальные любезности.

И время пришло. Важное письмо было написано. Гонсерек скромно засунул это письмо, адресованное некоему Лаговскому, проживавшему в предместье на другой стороне реки, в середину целой пачки корреспонденции. Чарновский вскрыл письмо и равнодушно пробежал глазами первые строки: пан Марцин передавал приветы многочисленной родне приятеля. Потом шли пространные рассуждения о достоинствах и недостатках лошадей их общего знакомого, и вдруг промелькнуло знакомое имя — отец Паоло! Пан Марцин искренне сожалел, что не может лично встретиться с его посланцем, и просил сделать это Лаговского, обещая все объяснить при личной встрече, когда тот посетит его в доме лекаря Чарновского. Далее он умолял приятеля не затягивать с визитом.

Казимир позвал Окулова и дал ему прочесть письмо. Фрол предположил:

— Он ждет гонца.

— Скорее всего, — согласился лекарь. — Отнеси письмо Лаговскому. Пусть придет навестить пана Марцина.

— А мы послушаем, о чем они будут шептаться?

— Само собой. Но можно ничего не услышать. А нам надо знать, где он должен встретить посланца отца Паоло. Если мы оставим шпионов-иезуитов без связи, вот тогда они задергаются…

Ивко прыгнул на повозку, хлестнул кнутом лошадь и схватил пожилого татарина за горло:

— Гони!..

Бритоголовый уже перелезал через стену. Надо поторапливаться, если не хочешь опять очутиться в пыточной.

Возница вцепился в беглеца и опрокинулся на спину. Лошадь рванула, и они оба повалились на дно повозки. Ивко быстро высвободился, встал на четвереньки и поймал болтавшиеся вожжи:

— Пошла!

Он раскрутил над головой кнут и ожег круп лошади ударом. Оглянувшись, увидел бежавшего за повозкой палача: упрямо наклонив голову, тот ритмично работал согнутыми в локтях мускулистыми руками, явно намереваясь догнать повозку и ухватиться за нее сзади.

— Пошла, пошла! Ги-и-их!

Застучали копыта, коротко свистнул в ушах ветер. Бритоголовый начал заметно отставать, но не сдавался. Татарин, лежавший на дне повозки, завозился и поднял голову. Неожиданно он завопил:

— Сворачивай! Налево сворачивай! Прямо не проедем!

Серб уже и сам увидел наваленные посреди улицы бревна, кучи песка и сложенные штабелем кирпичи. Наверное, кто-то из богатеев решил строиться: простому человеку не по карману возводить себе кирпичный дом. Натянув вожжи, Ивко заставил кобылу повернуть. Повозка влетела в узкий переулок, с двух сторон зажатый глухими стенами глинобитных домов. Пока сворачивали, бритоголовый успел немного сократить расстояние и опять бежал в опасной близости от повозки. Судя по комплекции, он обладал огромной физической силой, и — кто знает? — возможно, мог запросто остановить повозку, запряженную лошадью, крепко ухватившись за колесо. Конечно, лучше всего выпрячь кобылу и вскочить на нее. Но пока будешь возиться с упряжью, палач окажется тут как тут. Второй раз не повезет, а из железных объятий здоровенного, как бык, бритоголового уже не вырваться. Он сделает все, чтобы схватить беглеца, иначе ему придется держать ответ перед Азис-мурзой.

— Есть нож? — Серб обернулся к притихшему татарину.

— Нет, нет! — испуганно замотал тот головой.

Наверно, решил, что страшный окровавленный человек хочет его зарезать. Кому он нужен! Ивко хотел перерезать постромки, но раз ножа нет…

— Пошла, пошла! — погонял он лошадь.

Неожиданно переулок кончился, и повозка, подпрыгивая на кочках, проскочила через большой пустырь, заросший жесткими кустиками выгоревшей под солнцем травы. Слева тянулась широкая канава, а справа раскинулся большой сад.

• Предыдущая
• 48/166
• Следующая