Убийство Моцарта - Вейс Дэвид - Страница 78

• Предыдущая
• 78/91
• Следующая

– А вам не пришло в голову осмотреть его тело, поскольку причины его смерти были столь неясны? – спросил Джэсон.

– Да, я думала об этом и сказала Сальери, но он ответил:

«Моцарт теперь на небесах. Душа его обрела покой и не стоит его нарушать».

– Когда вы говорили с Сальери?

– На следующий день. На квартире у Вольфганга. Сальери был среди тех, кто пришел проститься. Он пришел и на похороны в собор св. Стефана. Ну, а потом было поздно, меня одолевали другие заботы.

– Кто же был на похоронах?

– Ван Свитен, Альбрехтсбергер, Дейнер, Сальери, Анна Готлиб и Зюсмайер. Как бы они ни относились к Вольфгангу, я была благодарна им уже за это.

– Дейнер еще жив?

– Не знаю. Он был тогда немногим старше меня.

– Где же находилась его таверна?

– На Картнерштрассе. «Серебряный змей». Может, она и сейчас на том же месте. В те времена таверна процветала, и Вольфганг часто ее посещал.

– А кто такая Анна Готлиб?

– Анна Готлиб пела в «Волшебной флейте».

– Она близко знала Моцарта?

– Ей было всего семнадцать. Мне кажется, Вольфганг относился к ней как к ребенку.

– Она жива?

– Думаю, что да. Она была знаменитой в Вене певицей.

– Отчего никто не проводил гроб до кладбища?

– На кладбище в тот день побывало двое людей. Альбрехтсбергер и Анна Готлиб. Только оба они опоздали. Его уже похоронили.

– Ну, а отчего вы не пошли? Вы ведь были так ему преданы.

– После службы в соборе мы было отправились на кладбище, но у городских ворот небо заволокло тучами, и Сальери сказал: «Близится метель. Дальше идти неразумно, мы вымокнем насквозь, да и дорога грязная и плохо мощеная». И все повернули обратно. Но метели не было. Отчего я только не пошла! Я должна была знать, раз могильщику не заплачено, то хорошего не жди.

– Вы полагаете, что могильщику кто-то заплатил за то, чтобы тело вот так исчезло в общей могиле?

– Не знаю! Ходили слухи, будто Вольфганга отравили, будто Сальери его не любил; но Сальери бывал у них в доме, он пришел на похороны, даже одно время обучал музыке сыновей Вольфганга. Неужели он способен был на такое?

– Вдова, должно быть, мучилась потом, что не проводила его на кладбище?

– Да, конечно. Я спрашивала Констанцу, почему она не поставит на могиле крест, а она отвечала, что это забота прихода. А когда приход не позаботился, она огорчалась и корила себя, но на кладбище так и не пошла.

– Но вы все-таки туда ходили? – допытывался Джэсон.

– И не раз. Пока не уехала из Вены. Поймите, на долю моей сестры выпали и так слишком тяжкие испытания.

В комнату вошла Констанца.

– Софи, наверное, утомилась, – сказала она. – Ей всегда горько вспоминать о прошлом.

Софи, казалось, разочаровал приход сестры, по всей видимости, она не часто оказывалась в центре внимания.

– Надеюсь, теперь вам многое стало ясно, – продолжала Констанца. – Прошу меня извинить, я уделила вам достаточно времени. Я тоже очень устала. Эти воспоминания расстроили меня, – и подойдя к окну, она с удовлетворением отметила:

– Вот и снег перестал идти. Вам повезло. Когда в Зальцбурге начинается снегопад, иногда по неделям не выйдешь из дому.

Джэсон и Дебора уже готовы были распрощаться с хозяйкой, когда в комнату вошла Алоизия. Но не успела она и слова промолвить, как Констанца ее опередила:

– Желаю вам благополучно добраться до Вены.

– Мы больше не увидимся, госпожа фон Ниссен? – спросил Джэсон.

– Нет. Мы с Софи едем к нашим мужьям в Мюнхен. Алоизия отправится вместе с нами.

Три сестры стояли под портретом Моцарта, и Джэсон, как зачарованный, смотрел на них. Словно утверждая свое превосходство, Констанца заняла место посередине; но высокомерно улыбающаяся Алоизия никак не хотела уступать ей первенства; лишь Софи довольствовалась, видимо, любым местом в этом треугольнике. Три сестры и такие разные: Констанца, облаченная в траур, Софи в скромном сером платье и молодящаяся Алоизия в розовом. Три женщины, связанные родством и судьбой, объединенные былыми воспоминаниями и любовью. Да, размышлял Джэсон, каждая из них по-своему любила Моцарта. Каждая из них была ему близка, только поэтому они и останутся в памяти потомков.

Встретиться с госпожой Зонненбург оказалось гораздо проще. Джэсон послал ей записку, что он с госпожой Отис желали бы засвидетельствовать ей свое почтение, и тут же получили любезный ответ. Наннерль, совсем древняя старушка, приняла их в своей музыкальной комнате. При их появлении госпожа Зонненбург не поднялась с дивана. Всем своим видом она походила на засушенный цветок: морщинистая, совсем сгорбленная и, тем не менее, сохранившая свежий цвет лица и красивые руки. Она близоруко щурилась на пришельцев через очки. Наннерль, любимая сестра Моцарта, была на пять лет старше брата, и, следовательно, гораздо старше всех сестер Вебер.

В восемьдесят три года Наннерль еще гордилась своей памятью, и многие события, особенно те, что были связаны с детством, помнила так ясно, словно они произошли не далее, чем вчера. А рассказывая о брате, она словно бы сидела рядом с ним за клавесином, как в те далекие времена, когда они играли в четыре руки для императрицы Марии Терезии, Людовика XV, Георга III и других знатных вельмож, некогда всемогущих, а теперь уже много лет покоящихся в земле. Госпожа Зонненбург жила на Зигмунд-Хаффнергассе.

– Рядом с домом на Гетрейдегассе, где мы с Вольферлем родились и прожили столько лет, – напомнила она. – Я нарочно поселилась поближе к этому месту.

Позади госпожи Зонненбург тоже висел портрет Моцарта, на котором была изображена и она сама. На портрете Вольфганг в пунцовом камзоле и Наннерль в лиловом платье играли в четыре руки на клавесине, а рядом, опершись о клавесин и сжимая в руках любимую скрипку, стоял Леопольд в черном камзоле. А над этой семейной группой висел овальный портрет матери.

– В то время нашей матушки уже не было в живых, – грустно пояснила госпожа Зонненбург. – Художник нарисовал ее по памяти, чтобы мы не забывали ее и были тут все вместе. У нас была очень дружная семья. Пока Вольфганг не уехал в Вену.

Дебору удивило, что в комнате стояло не фортепьяно, а клавесин, и госпожа Зонненбург пояснила:

– Я предпочитаю клавесин. В поездках по Европе мы с Вольферлем всегда играли только на клавесине.

– Он был к вам сильно привязан, не так ли? – спросил Джэсон.

– Он меня очень любил. А это не часто бывает между братьями и сестрами. Он постоянно писал мне нежные письма.

– А как вы к нему относились?

– Мы почти не расставались. Пока не состоялось его знакомство с Веберами. Он всегда был для меня «любимый Вольферль», а я для него «обожаемая Наннерль».

Она произнесла эти слова с необычайной нежностью, и Джэсон при этом возблагодарил небо, что его немецкий язык заметно улучшился, – он почти догнал Дебору, и теперь оба объяснялись без всякого труда.

В начале разговора госпожа Зонненбург извинилась:

– Я говорю теперь только по-немецки. Когда-то в детстве, путешествуя по Европе, я изъяснялась и по-французски, но Вольферль превзошел нас всех, он свободно говорил по-французски и по-итальянски и неплохо по-английски – он любил Англию.

Эта маленькая старушка в опрятном коричневом платье уже много лет вела одинокую жизнь. Ее муж давно умер, приемные дети не вспоминали о ней; один из сыновей, самый любимый, тоже умер, а второй не баловал вниманием. Люди, приезжавшие в Зальцбург, посещали вдову Моцарта, а его сестру никогда. Она не поддерживала родственных отношений с сестрами Вебер, и о втором замужестве Констанцы узнала от Софи, которую изредка встречала на улице и которая была с ней всегда любезна.

Молодая привлекательная американская чета с таким почтением слушала ее, что Наннерль впервые, как много лет назад, когда она играла в четыре руки с Вольферлем, почувствовала себя важной персоной.

• Предыдущая
• 78/91
• Следующая