Между небом и землей - Беллоу Сол - Страница 23

• Предыдущая
• 23/32
• Следующая

— Завидная позиция.

— Я сам часто так думаю.

— Съешь апельсинчик.

— О, спасибо, не стоит.

— Ну, один-то возьми.

— Они теперь дорогие.

— Ну, доставь мне удовольствие.

— Ну, разве что…

— А я к тебе привязался, знаешь. Ты мне нравишься.

— Съедим его пополам.

— Давай.

— Так, значит, я тебе нравлюсь, Джозеф?

— Ода.

— Это лестно.

— Нет, серьезно. Я тебя очень ценю.

— Это тебе недолго: полюбить, невзлюбить?

— Я стараюсь быть объективным.

— Да, знаю.

— Это что, плохо?

— Что? Руководствоваться разумом?

— Тебе угодно, чтоб я отдавался неразумию?

— Ничего мне не угодно. Просто я предлагаю…

— Чувства?

— Они есть у тебя, Джозеф.

— И еще инстинкты.

— Инстинкты тоже.

— Слыхали-слыхали. Вижу, к чему ты клонишь.

— К чему?

—К тому, что не в слабых силах человеческих противостоять Непостижимому. Наша природа, природа нашего разума слишком слаба, и мы можем рассчитывать только на сердце.

— Что ты мелешь, Джозеф? Ничего я этого не говорил.

— Зато подумал. Разум должен себя победить. Но тогда зачем он нам сдался, этот разум? Чтоб постичь благодать бессмысленности? Довольно жидкий аргумент.

— Зря ты на меня окрысился. Могу тебя поздравить с изящным умозаключением, только ты попал пальцем в небо. Конечно, тебе туго пришлось.

— И приходится.

— Вот именно.

— И дальше будет не легче.

— Конечно. Ты должен быть к этому готов.

— Да готов я, готов.

— Ну и молодец, что не требуешь от жизни чересчур много.

— Но это печально, согласись.

— Главное — уяснить, сколько можно от нее желать.

— О чем это ты?

— О счастье.

— А я о том, чтоб желать остаться человеком. Мы не хуже других.

— Кого, например?

— Тех, кто доказал, что можно остаться человеком.

— А-а, в прошлом.

— Слушай, ты, Tu As Raison Aussi! Слишком уж мы топчем настоящее, тебе не кажется?

— Да ты и сам его не слишком обожаешь.

— Обожаешь! Ну и слова!

— Ладно, скажем так: ты от него отчужден.

— Тоже словечко далеко не первый сорт.

— Модное зато.

— Теперь без конца талдычат про отчуждение. Глупости все это.

— Ты думаешь?

— Можно порвать с женой, бросить ребенка, но с собой-то самим что прикажешь делать?

— Ты не можешь декретом отменить мир, если он в тебе самом, да, Джозеф?

— Как его отменишь? Ты ходишь в их школы, смотришь их кино, слушаешь радио, читаешь газеты. Предположим, ты объявляешь о своем отчуждении, говоришь, что отвергаешь голливудину, мыльную оперу, пошлый боевик, ну и что? В самом твоем отрицании уже повязанность со всем этим.

— Можно просто взять и забыть, отрезать, и все.

— Мир достанет. Всучит тебе пистолет, электродрель, к тому-сему тебя прикуро-чит, донесет известие о бедствиях и победах, будет туда-сюда швырять, урезать в правах, гробить, лишать будущего, ловкий, гнусный, коварный, черный, блядский, наивный, смешной и продажный мир. Никуда ты от него не денешься.

— Так. И что дальше?

— Может, слабина в нас самих, во мне. Слабое зрение.

— А не слишком ли ты требователен к себе, а?

— Я серьезно.

— Куда девать эти косточки?

— Извини. Ой, ты их в руке держишь? Вот, в эту пепельницу. Да, о чем я? Отрекаться и презирать проще простого. Узость. Трусость.

— Если б ты прозрел, что бы ты узрел, как думаешь?

— Даже не знаю. Может, что мы неразумные дети или что мы ангелы.

— Ну, ты просто придуряешься, Джозеф.

— Хорошо, я бы постиг, куда подевались те качества, которым мы были когда-то обязаны своим величием.

— Не приведи бог.

— Кто спорит. У тебя, случайно, нет табачку?

— Нет.

— А бумаги? Бумажку бы, я сварганил бы тогда из этих бычков самокрутку.

— Прости, что явился с пустыми руками. Так, хорошо, ты не отчужден от мира, но чего ж ты тогда со всеми ссоришься? Ты ведь не мизантроп, я знаю. Может, из-за того, что тебя вынуждают признать, что ты такой же, как все?

— Ну, я не прав, верней, я неудачно выразился. Я вовсе не утверждаю, что не чувствую отчужденности, просто нельзя идти на поводу у своих чувств.

— Это общественный или это личный подход?

— Не понял.

— Как у тебя насчет политики?

— Хочешь о политике порассуждать? Это со мной? Сейчас?

—Ну, поскольку тезис о своей отчужденности ты отклоняешь, может, тебе хочется изменить наше бытие?

— Ха-ха-ха! У тебя есть идеи?

— Это, собственно, не совсем по моей части, знаешь ли…

— Знаю. Но ты сам начал.

— …не моя позиция. Ты никак не поймешь.

— Нет, почему.

— Итак, насчет изменения бытия…

— Мне вовсе не нравилось быть революционером.

— Нет? Разве ты не испытывал ненависти?

— Почему, испытывал, но мне это не нравилось. В общем-то…

— Да-да?

— Как ты мил… Я считал политику недостойной деятельностью. Платон говорит, что, будь мир таким, как он задуман, лучшие люди избегали бы постов, а не рвались к ним.

— Н-да. Они к ним рвались, было дело.

— Да. Общественная жизнь неприглядна. Ее человеку навязывают.

— Я часто слышу этот скулеж. Но он ни к селу ни к городу, когда речь идет о необходимости соответствующих мер.

— Но с кем, при каких обстоятельствах, как, с какой целью?

— А-а, в том-то и дело. С кем?

— Ты ведь не веришь в историческую роль классов?

— Опять ты забываешь. Я по части…

— Противоречий. Прошу прощения. Вернемся к нашим баранам — с кем. Ужасный, неразрешимый вопрос. С людьми, сидящими по углам, с индивидуалистами? Им чуть ли не одну-единственную свободу и подавай: любопытствовать — куда же дальше?

— И все же, если б ты вдруг прозрел… Вот ты хочешь сказать, что скудость воображения тебя ведет к отчужденности, но ведь та же самая скудость портит тебя политически. Если бы ты мог взглянуть шире… Ты куда?

— Посмотреть, нет ли в пальто сигаретки. Одну, кажется, оставлял.

— Если б ты мог взглянуть шире…

— Ни малейших признаков курева в доме.

— Охватить целое…

— То есть будь я политическим гением. Я таковым не являюсь. Ну, дальше — что теперь на повестке дня?

— Как быть в данных обстоятельствах.

— Стараться жить.

— Как?

— Tu As Raison, знаешь, а от тебя ведь немного толку. Как — как. Подбросил бы планчик, программу, хоть навязчивую идею.

— Идеальную конструкцию.

— Немецкие штучки. А еще французское имя носишь.

— Приходится быть выше подобных предрассудков.

— А что? Недурно пущено. Идеальная конструкция, этим охвачено все. Были тысячи вариаций: тут тебе и наука, и мудрость, и храбрость, и войны, и польза жестокости, тут тебе и искусства; богочеловек древности, свободный человек гуманистов, галантный любовник, рыцарь, богослов, деспот, аскет, миллионер, предприниматель. Да я тебе кучу назову этих идеальных конструкций, и для каждой свои правила, символы, и для каждой находится-в поведении, в Боге, в искусстве, в деньгах-свой особый ответ, и в каждом случае провозглашается: «Только так можно побороть хаос». Даже такие, как мой друг Стайдлер, под влиянием идеальной конструкции, только третьесортной. Потому что сляпана кое-как, левой ногой. Но вещь это вполне реальная. Он, скажем, хотел бы выкинуть из своей жизни все недраматичное. Другой вопрос, что понятие о драме у него плоское совершенно. Простые, неизбежные вещи для него недостаточно драматичны. У него есть понятие о высоком стиле. Муть стопроцентная. Ему подай благородство жеста. И при своей пресловутой лени он будет до потери пульса рваться к своему идеалу.

— Сам-то что же не обзаведешься такой конструкцией, а, Джозеф?

— А как по-твоему, они нам очень нужны?

— Не знаю.

— Может, я и без них перебьюсь?

— Ну, при таком взгляде на вещи…

—Надо, наверное, как-то так настроить фокус судьбы, чтоб тебя поглотило и увлекло.

— Возможно.

• Предыдущая
• 23/32
• Следующая