Доспехи бога - Вершинин Лев Рэмович - Страница 57
- Предыдущая
- 57/66
- Следующая
Сейчас, правда, случай особый. Благо и персональное ландо всегда наготове. Задергиваю шторки, умащиваюсь на восхитительно пружинистом сиденье. За окошком вопит и гудит народ, столица не просыхает уже почти неделю, празднуя чудесное спасение, подарок Вечного недостойным детям своим.
Иногда любопытно поглядеть на этот балаган.
Но не сейчас. Сейчас следует думать об Арбихе.
Посыльный, шустряк из тех, что всегда рады случаю блеснуть осведомленностью, умоляя ни в коем случае не ссылаться на него, Люмфи, скорохода третьего разряда («только, Вечного ради, не спутайте, сеньор, я – Люм-фи, а не Люм-фэ; кстати, сеньор, на Люмфэ как раз можете сослаться, это будет совсем неплохо»), рассказал мне, что, насколько ему известно, на имение бедного святого напали какие-то негодяи, вроде бы из недобитых бунтовщиков («воистину, сеньор, для них нет ничего святого; как говорит мой начальник, подлинный кладезь премудрости, от нелюдей, посягнувших на устои Вечности, ничего иного и ждать не приходится»), и бедный старик получил ранение, не столь, говорят, серьезное, но для человека его возраста роковое, от коего вскоре и скончался, успев, однако, пребывая до последнего мига своего в полном сознании, должным образом изъявить свою последнюю волю, причем не просто так, а в присутствии самого («нет, сеньор, вы только представьте себе, как повезло почтенному маанак мехесу…») мэтра Гуттаперри, главы имперского нотариата, который в ту самую злосчастную ночь изволил гостить в имении покойного…
Жаль старика. Помог он мне, да и земляк все же.
…Если ехать прямо по Башмачной, то от «Печеной тещи» до ратуши рукой подать, но возница сворачивает на Скобяную. Башмачная второй день как перекрыта; там роют котлован под мавзолей графу Каданги.
На углу Скобяной и Конной вестник оглашает свежие рескрипты.
Велю вознице придержать коней.
Любопытно…
«О престолонаследии».
В связи с предстоящей женитьбой на дочери эрра Ллиэля, незабвенного друга своего, Посланец Вечности дарует независимость Каданге, наследию возлюбленной невесты, и передает ее приданое в лен будущему престолонаследнику, каковой, достигнув совершеннолетия, станет полновластно владеть землями деда до тех пор, пока Вечный не позовет его на престол Империи; когда же случится это, пусть перейдет корона Каданги к его первородному сыну, и далее так, и да будет так во веки веков.
«Об опекунстве».
Кто бы мог подумать! Предусмотрительные эрры Ррахвы и Златогорья накануне битвы изменили завещания, лишив неразумных сыновей всех прав в пользу малолетних внуков и поручив возлюбленному монарху опекать беззащитных несмышленышей.
Хм. Об этом я слышал еще вчера. Говорят, завещания совершенно одинаковые, совпадают буква в букву. Но подписаны они весьма уважаемыми свидетелями и заверены самым официальным образом, так что оспорить их невозможно. Да и некому оспаривать, ибо и Ррахва, и неприступная Злата-Гра еще позавчера заняты некими людьми в лазоревых накидках, негаданно нагрянувшими под стены. После чего мало кого удивило, что старый герцог Тон-Далая вчера под вечер объявил на балу, что, желая год-другой погостить в столице, просит владыку взять свой замок под опеку.
«О непозволительном».
Это насчет Поречья. Тамошний эрр, получив приглашение на вчерашний бал, решил избежать монаршего гостеприимства, пробился с малой дружиной через ворота и ускакал, чем несказанно оскорбил Посланника Вечности. В связи с чем объявлен врагом престола и государственным изменником, а земли его будут разделены между доменом государя и независимым графством Каданга.
Глашатай умолкает.
Зато восторженно ревут сотни глоток.
Оказывается, у Империи есть-таки Император.
– Поехали, – говорю я. – Да побыстрее.
…В мэрии – деловитая, упорядоченная суета.
Меня встречают поклоном, просят пройти на второй этаж.
Снующие по коридорам клерки в шоке. По протоколу в ратушу надлежит являться исключительно в желтом муррьяхе, каковой, разумеется, нашелся бы в пестром ворохе парадной одежды на все случаи жизни, который мне доставили, а я, видите ли, явился в камзоле с вышивкой. Но мне плевать. На укоризненные взгляды я отвечаю улыбкой. Ну да, судари мои, вот такая я белая ворона; есть возражения? Возражений нет. Позавчера, на фуршете, открутиться от коего не было никакой возможности, сам мэр, этакий коренастый боровичок без возраста, совершенно лысый, но плеши нисколько не стесняющийся, скорее наоборот, бравирующий ею, изволил, дружески взяв меня под локоток, целых пять минут доверительно беседовать о пагубности каких бы то ни было предрассудков и, скажем прямо, высочайшем почтении, которое он, скромный слуга Его Величества и народа, испытывает к нашему общему другу, своему стародавнему деловому партнеру Нуффиру у-Яфнафу. Теперь я, пожалуй, могу ввалиться в любое муниципальное присутствие нагишом, выкрасив задницу в любой цвет, кроме, конечно, багряного, и что бы кто из ярыжек ни подумал, вслух никто и не пискнет…
Ореховый зал полон. Все как один – важные, солидные господа. Трое в черном – за столом. Еще один, тоже в черном, – у пюпитра. Остальные – в пестром партере.
– Ваше кресло, сеньор дан-Гоххо!
Похоже, ждали только меня.
– Я, Арбих дан-Лалла, – встряхнув локонами парика, начинает читать стоящий у пюпитра, – находясь в здравом уме и твердой памяти…
Ручейком течет юридическая тягомотина, кого-то о чем-то просят, кому-то что-то завещают, но имена мне незнакомы.
Впрочем, не все.
– Ирруаху дан-Гоххо, – слышу я, – доброму приятелю моему, в память о себе завещаю картины, мною собственноручно писанные на брайаском полотне, числом три, первая из которых изображает вилланов, тянущих лодию против течения, вторая – Его Величество Ваага Кроткого, убивающего преступного сына, третья – белый треугольник на черном фоне. Ему же завещаю рисунки углем и водяными красками, общим числом две дюжины. Буде же оный Ирруах не сможет или не пожелает принять дар, пусть останутся упомянутые творения в усадьбе. Усадьбу же свою, именуемую «Тополиный пух», всецело и безраздельно завещаю Его Величеству, при условии, однако, что усадьба, и земли, к ней принадлежащие, и все имущество, в стенах ее находящееся, за исключением предметов, особо оговоренных, будут отданы под сиротский приют, каковой, по желанию моему, надлежит поименовать в честь Ив… – Он спотыкается, вчитывается, беззвучно шевеля губами, и натужно завершает: – Ивванна Жиллинна. Сие завещание, подписанное достопочтенным Арбихом дан-Лалла собственноручно, без чьего-либо воздействия, что удостоверено подписью и личной печатью уважаемого мэтра Гуттаперри, подлежит публичному оглашению на Храмовой площади и вступает в законную силу через шесть месяцев, считая от сего дня.
Все, что ли? Нет. Никто не встает с мест.
Ага, еще один документ.
– Я, Арбих дан-Лалла, находясь в здравом уме и твердой памяти, – вновь журчит монотонный говорок, – свидетельствую, что простолюдин, назвавшийся Мулли, некое время назад явился ко мне, недостойному, просить совета, и поведал мне, что задумано им, использовав сходство с неким разбойником, казненным незадолго до того в Вуур-Камунге, явиться к главарю мятежного скопища и, войдя со временем к нему в полное доверие, использовать все силы свои ради прекращения мятежа, сотрясающего устои Вечности. Я же ответил означенному Мулли, что помышление его полагаю добрым, и как бы низки ни были средства, высокая цель оправдает их…
Тишина в зале стоит вязкая, как мед.
– Свидетельствую также, что некое время спустя упомянутый Мулли вновь явился ко мне под именем Вудри Степняка, военачальника мятежного скопища, и привез с собою благородную даму, опознанную мною как ее сиятельство Ноайми, графиня Баэльская, и благородную девицу, опознанную мною как ее сиятельство Таолла, меньшая графиня Баэльская. И открыла мне госпожа Ноайми, что вырвал ее с дочерью Мулли-простолюдин из рук мятежников, совершив столь похвальное деяние с превеликим для жизни своей риском и отнюдь не взыскуя вознаграждения. Увы, графиня-мать претерпела увечья столь многие, что и мои скромные познания в лекарском искусстве, и навыки сеньора Ирруаха дан-Гоххо, преизрядного знатока нервических хворей, гостившего в те дни у меня, оказались бессильны. Ее сиятельство же, пребывая на смертном ложе своем, вложила руку Таоллы, дочери своей, в руку упомянутого Мулли и, трижды повторив имя Вечного, произнесла Материнский Обет, отдавая последнюю дочь свою в жены оному простолюдину, чему как я свидетелем был, так и сеньор дан-Гоххо, коли пребывает в живых, подтвердить сможет. И было сказано графиней Ноайми, что негоже Баэлям оставить без воздаяния доброе дело, ей же нечем воздать спасителю должное, кроме как рукою дочери. И еще сказала она, что сей простолюдин, несомненно, более достоин сей чести, нежели тысячи людей благородных, бросивших Баэлей в беде…
- Предыдущая
- 57/66
- Следующая
