А другого глобуса у вас нет?.. - Вершовский Михаил - Страница 22
- Предыдущая
- 22/102
- Следующая
Да вот хотя бы то взять, какое изобретение английские-то чиновники в Бенгалии удумали, в том же восемнадцатом веке. За взятки и подношения соответственные (и, как пишут, огромные) они власть местную вручали местным же людишкам из тех, что побогаче. Эти набобы (так, между прочим, и назывались) тут же за дело брались, подрасторговывали быстренько направо и налево соответствующую провинцию — и прогорали, что очередная финансовая проверка (британская, понятное дело) и показывала. Ну, а растратчика по строгим британским законам (это ж вам не Россия) полагалось смещать — а тут тебе в дверях с положенным звенящим мешочком стоял уже следующий кандидат. Ну и, как вы понимаете, так далее и тому подобное. По славно налаженному кругу.
Да и в прежние-то века в той же самой Англии оно не намного лучше было. Тогда, во времена темного средневековья, право монету чеканить принадлежало не только королю, но и знати (каковой в гордой Британии всегда водилось превеликое множество). И вот как-то порешил Генрих I, тогдашний король, дело это разок проконтролировать, да и собрал к себе во дворец всех этих финансистов на предмет проверки качества монеты — полновесна ли, да и не подмешано ли какого по ГОСТу неполагающегося металлу.
И так он эту проверку построил, что тем, кто чистоту монеты своей доказать не мог, тут же правую руку и рубили напрочь. Так вот, летописец-современник и сообщает не без смущения, что на тот период в Англии встретить вельможу при обеих хватательных конечностях было никак невозможно. Это я так, к слову — для англосаксов из очень гордых.
Однако вот выше я о Петре Алексеевиче писал — и тут одно бы замечание следовало сделать. Насчет того, что людишки при власти воруют, это верно — но ежели тот, что над ними, сам хотя бы не берет, так уже огромная польза обществу произойти может.
Взять хоть господина де Нуайе — был такой во времена оны в Париже, суперинтендант по строительным работам. И заведовал сей господин строительством самого Лувра — вы ж понимаете, что за мероприятие.
И вот все нижестоящие крали безбожно — там ведь тебе и лес, и мрамор, и много чего другого, что в хозяйстве пригодиться может. Они, значит, крали — а сам господин де Нуайе ни на единую копеечку. Так вот принципиально и держался. Что историки единогласно и утверждают (не без понятного удивления).
И что же? Да то, что и Лувр-красавец стоит, и история благодарная имя суперинтенданта-строителя сохранила. Потому как если бы он и сам брал, то уж БРАЛ бы — как оно человеку на вершине пирамиды и полагается. А так — сами видите.
Что и в случае с Петром Великим подтверждается. Потому что — не взирая на нижестоящих берущих — и на армию с флотом могучим наскреб, и границы установил, с нынешними (не в пользу нынешних) несколько не совпадающие, и дворцов да набережных понастроил в городе новом, Санкт-Петербурге — будущей колыбели пролетарской революции. И так получается, что уже то хорошо, когда на самой верхушке человек упомянутой биологии не подвержен. Те, что пониже, свое, конечно, свистнут — но уже не в тех вселенских пропорциях.
А и то сказать надо, что раз в черт знает сколько там тысяч лет и вовсе инопланетяне какие-то у власти вдруг оказывались. Вытворяя такое, что до сих пор не верится. Как вот один из императоров римских, Тацит.
Действительно ведь не поймешь, с какой такой Альфы Центавра он на эту грешную землю сошел. При вступлении на трон был он человеком не просто богатым, а сказочно богатым. Но как только к рулю встал, все денежки собственные — 280 миллионов сестерциев — отдал в казну государства. У меня, сказал, теперь заботы другие, нежели только о своей шкуре да брюхе думать. Одевался скромно, питался умеренно. Серебро все — посуду да подсвечники — на храмы пожертвовал. А заграничные свои имения в Мавритании целиком пустил на насущный ремонт общественных римских зданий.
И оно, может, кого эта история оптимизмом и наполняет, но никак не меня. Уж больно одиноко в многотысячелетней истории нашего вида биологического этот Тацит смотрится. Да к тому же и случился он при царе, можно сказать, Горохе. Когда — не взирая на всех почти что и современных ему калигул, неронов да гелиогабалов — народ в массе своей к цинизму меньшую склонность имел. С некоторым недоумением иногда относясь к вещам, о которых мы с вами как об абсолютно естественных рассуждаем.
Как вот Юстиниан, писатель шестого века, писал:
«Самые высшие лица в государстве, даже императоры, не краснея, открыто продавали искателям должностей свое покровительство и милость. И для этого кандидаты на места тянутся, разоряются, делают займы под огромные проценты, но они шли дальше: с бесстыдной откровенностью, показывающей, как глубоко проникло зло, они выдавали кредиторам обязательства на получение доходов от провинций, об управлении которыми они ходатайствовали».
Вот она вам — туманная древность. Современный наш нормальный человек разве что плечами и пожмет, тираду эту читая — в самом-то деле, с какой такой стати Юстиниан этот аж так раскипятился?
Потому что наш человек, в отличие от всех пылью припорошенных мудрецов, понимает: биология. А противу нее не попрешь.
Да и, честно говоря, не стоит нам веками минувшими так уж очаровываться. Во-первых, потому что мы уже видели, каких чудовищ они, эти века, из своих недр производили. А во-вторых, стратегия любой власти в стержневой своей, так сказать, форме сформулирована была тоже не сегодня. «Апре ну ле делюж» — оно хоть и по-французски, но ведь не Папа Док гаитянский это первый-то произнес, несмотря даже и на то, что на франкоподобном наречии изъяснялся. А самый что ни на есть исторический монарх Людовик XV это и сказал, когда ему весть о поражении французской армии при Россобахе сообщили. «После нас хоть потоп.»
Однако по справедливости и он в пионерах насчет формулировки не был, потому что так же изящно и строго определил всю необходимую владыке стратегию наш добрый (ну, впрочем, не очень чтобы и добрый) знакомый император Тиберий: «Ме мортуо терра мисцеатур игни» — в том смысле, что «после моей смерти земля хоть сгори». Так что развеселый наш век по большому-то счету ничего в эту игру и не добавил. Как оно историей завещано, так и нынче живут.
И еще одно заблуждение распространенное помянуто должно быть. Насчет того, что политики, хотя народ хитрый, о себе только думающий и к мошенничеству склонность имеющий, именно в силу этих качеств есть племя выдающихся мастеров по части плетения словесных кружев и обходных маневров. Иначе говоря, народец, который никогда и ни за что не назовет вещи своими именами, а будет завертывать даже самые неприятные гадости в многослойную сверкающую обертку демагогического красноречия.
Это заблуждение, кстати говоря, и в нашем с вами словаре отражено самым прямым образом. Когда мы слышим, что на каком-то заборе большими буквами написана фраза, изложенная «не вполне парламентским языком», мы тут же склонны предположить, что главным непарламентским выражением там работает короткое слово весьма старинного происхождения. То есть, «парламентский» язык для нас — однозначно антоним того, что на заборе в трех буквах прописано.
В прочих европейских языках такая связь закреплена еще более жестко. Там вообще до того дошло-доехало, что слова «политика» и «вежливость» и вовсе одного корня (а все-то ведь латынь-матушка, наследие того самого древнего Рима). То есть, предполагается что политик, конечно, любого из нас послать может, но как бы в такой изящной и безукоризненной форме, что кроме как обомлеть от восхищения нам ничего и не остается.
С первой частью этого утверждения спорить никак невозможно. Послать политик, конечно, может, это точно — что с удивительной регулярностью и делает. Насчет же формы, а особенно изящества — тут определенное расхождение с реальностью имеет быть.
Хотя оценки такие — вещь, как вы понимаете, сугубо субъективная. Вот, скажем, в 1970 году бастовали в Канаде водители почтовых грузовиков. Требования какие-то, понятно, двигали, с властями встреч домогались. И домоглись, когда власть в лице премьер-министра Пьера Трюдо к ним напрямую и вышла. Проорав (не проговорив, а именно проорав) одну-единственную фразу: «Манже де ля мерд!», что в переводе с французского (родной для премьера язык) значило «Жрите дерьмо!»
- Предыдущая
- 22/102
- Следующая
