В пылающем небе - Белоконь Кузьма Филимонович - Страница 42
- Предыдущая
- 42/71
- Следующая
Потом к нам не раз приезжали фронтовые бригады артистов, и всегда мы их сердечно благодарили. После концертов улетали на боевое задание с еще большим зарядом ненависти к врагу, и эту ненависть вкладывали в меткий огонь по гитлеровским захватчикам.
В этот вечер я сидел рядом с Громовым. После концерта вместе шли в казарму.
– Вот некоторые говорят, – рассуждал Громов, – что воюет только тот, кто непосредственно стреляет по фашистам. А я, браток, иначе думаю. Воюют не только такие, как мы с тобой. Не пулей, так словом, песней разят гитлеровцев наши писатели, поэты, композиторы, артисты. После такой песни о Днепре, какую дали фронтовикам Долматовский и Фрадкин, мы готовы горло грызть каждой фашистской сволочи. Не так, что ли? Хоть и до Кавказа добрался, до берегов Волги дошел Гитлер, все равно ему не быть на нашей земле. Ведь весь народ поднялся против оккупантов. Не на тех нарвался и плохо он нас знает, – со злостью заключил Федор.
На следующий день до обеда мы летали, а во второй половине дня погода испортилась, и майор Фомин распорядился отправить летчиков в казарму.
Я забрался на второй этаж солдатской кровати и наблюдал, как сражались в «козла» Аверьянов с Громовым против Харлана и Малюты. Рядом стояли болельщики – Корсунский, Трышкин и Коваленко, конечно же, с гитарой. Так и запечатлел их на фотографии полковой фотограф Алексей Кот. Напротив в углу Иван Малышенко собрал вокруг себя не менее десяти пилотов и «заправлял» какой-то анекдот. В казарме невообразимый гам, смех.
За этим занятием застал нас командир полка. Все вскочили и стали по стойке «смирно», а я вначале чуть даже растерялся: наверху не станешь же, как хлопцы внизу. Хотел было соскочить, но подполковник Мироненко почему-то тихим, надломленным голосом сказал:
– Вольно, вольно, товарищи!
«Что это наш командир приуныл, таким его вроде еще не видел», – подумал я. Павел Иванович как бы прочитал мои мысли и ответил:
– Ну вот, товарищи, нелегкий путь прошли вместе за четырнадцать месяцев войны. – Он замолк и, казалось, что не в состоянии вообще больше говорить, а мы в недоумении насторожились. И словно собрался с силами, командир полка за один выдох все сказал: – Меня отзывают в Москву, командиром полка назначен майор Ермилов. – Немного постояв, добавил: – Вторую эскадрилью примет лейтенант Емельянов. Зачем вызывают – пока не знаю. Через час улетаю. – Он каждому пожал руку, немного постоял молча, всматриваясь в наши лица, как будто запоминая, и вышел.
Боевой командир, который формировал полк, готовил его в мирное время, увел на фронт и прошел с ним тяжелейший путь войны вот уже больше года, водил эскадрильи на самые трудные, самые опасные боевые задания – этот командир убыл из полка почти незаметно, даже построения не было. Но вскоре мы с гордостью узнали, что Павел Иванович назначен командиром штурмовой авиационной дивизии.
Спустя 30 лет мы с ним встретились. Я вспомнил то время и спросил, почему тогда так получилось. На это седой, очень больной, весь израненный генерал, немного подумав, ответил:
– Не разрешил я тогда никаких проводов. Слишком неподходящая обстановка была для пышных церемоний.
Эти дни останутся в моей памяти на всю жизнь – я стал членом ленинской партии.
Сентябрьское солнце уже клонилось к закату, когда в капонире под крылом самолета проходило заседание партбюро. Парторг полка Григорий Павловский зачитал мое заявление. Повторяя слова воинской присяги, я заверил родную партию, что в боях за свободу и независимость Родины оправдаю высокое доверие коммунистов, а если потребует обстановка, не пожалею своей жизни.
Попросили рассказать биографию. Наверное, от волнения я изложил ее за какую-то минуту: родился… учился… воюю…
Первым взял слово член партбюро командир полка Ермилов:
– Воюет Белоконь неплохо, – начал он, – но я уверен, что когда станет коммунистом, то будет еще крепче бить фашистов. – И, посмотрев на присутствующих, закончил: – Предлагаю удовлетворить его просьбу.
Ивана Афанасьевича поддержали все члены партбюро и тут же горячо поздравили меня со вступлением в ряды Коммунистической партии.
…Уже давно был объявлен отбой, в землянке все спали, а я не мог уснуть. Мне все слышался голос Ермилова: «Когда станет коммунистом, то будет еще крепче бить фашистов».
«Я должен оправдать высокое звание коммуниста – это мой долг. В любой обстановке, которая может сложиться в бою, никогда не дрогну перед врагом, никогда не уроню чести коммуниста», – думал я, вновь и вновь вспоминая, кто и что говорил, о чем спрашивали меня на заседании, партийного бюро. «С завтрашнего дня я буду подниматься в воздух и идти в бой не просто летчиком, – думал я, – а советским летчиком-коммунистом».
5 ноября сто третий, теперь уже во главе с Ермиловым, перелетел на небольшую площадку возле полустанка Исти-Су в районе Грозного и вошел в состав 230-й штурмовой авиадивизии, которой командовал Герой Советского Союза полковник Семен Григорьевич Гетьман. Из-за наступившей осенней распутицы боевой работы мы вынужденно не вели, и только в конце ноября, когда заморозки немного стянули землю, перелетели на оперативный аэродром.
К этому времени обстановка на Северном Кавказе складывалась в нашу пользу: гитлеровцы выдохлись в своем наступлении и вынуждены были перейти к обороне. Не удалось им осуществить свои планы захвата Грозного, не говоря уже о Баку. Сталинградская битва эхом отозвалась на кавказской земле.
Летчики не могли дождаться, когда начнется настоящая работа. Особое нетерпение проявляли наши новички.
– Прямо-таки руки чешутся на фашистов, – негодовал здоровяк Владимир Бойко, и его огненно-красные волосы, подстриженные под ежик, казалось, еще больше становились дыбом.
Наконец, дождались. 29 ноября получен первый боевой приказ 230-й штурмовой дивизии. Командир дивизии Гетьман поставил задачу – нанести удар по скоплению вражеских войск и техники в пункте Ардон – это в 35 километрах северо-западнее Орджоникидзе. В шестерку капитана Попова вошли: Федор Громов, Николай Гайворонский, Сергей Аверьянов, Александр Марченко и Владимир Бойко. Безвозвратно ушло то время, когда мы летали без сопровождения, и большие стаи «мессеров» до крайности наглели.
Сейчас с группой Сергея Попова идет восемь истребителей.
Подлетая к цели, летчики увидели Ардон, забитый машинами. На южной окраине, у реки, до трех десятков замаскированных танков, по восточному берегу реки Ардон много пехоты в окопах. И вдруг небо почернело от разрывов зенитных снарядов. А молодой летчик Бойко в этой сложной обстановке замешкался. Опытный глаз Попова сразу это заметил, он тут же скомандовал открытым текстом:
– Бойко, маневрируй!
Но в это мгновение от прямого попадания снаряда отвалился хвост самолета. Одновременно с началом беспорядочного падения от «ила» отделилась черная точка, и тут же сверкнул белизной купол парашюта.
Нет ничего тяжелее, как видеть гибель товарища и сознавать, что ты ничем не можешь ему помочь. На глазах у всех Володя спустился на парашюте прямо туда, где кишмя кишели гитлеровцы, а до своих – далеко. Что могли предпринять его товарищи в это мгновение? И Попов пошел на дерзость. После сбрасывания бомб вся группа в адском огне носилась над самой землей там, где приземлился Бойко, чтобы дать возможность Володе убежать в какое-нибудь укрытие. К сожалению, гораздо позже стало известно, что этого сделать ему не удалось.
Попов еще не возвратился, а вторая шестерка готовилась на ту же цель. Кроме ведущего Емельянова, Георгия Тришкина и меня, в первый боевой вылет вышли друзья Владимира: Харлан, Малюта и Корсунский. Наблюдая за этими ребятами, я вспомнил, как 26 июня 1941 года тоже вот так волновался, хотя и старался не подавать вида. И не верю тому, кто говорит, что, уходя на выполнение боевого задания, не испытывает никакого волнения. По-моему, это просто бахвальство. Одевая парашют перед взлетом, летчик знал, что идет в бой и никто при этом ему жизни не гарантирует. Но он понимал, что может погибнуть во имя великой цели – победы советского народа над немецко-фашистскими захватчиками. Поэтому чувство долга побеждало чувство страха. В этом, видимо, и состоит смысл героического подвига. Можно и надо преодолевать чувство страха, а волнение было всегда. Но страх и волнение – это не одно и то же.
- Предыдущая
- 42/71
- Следующая
