Дорога в жизнь - Вигдорова Фрида Абрамовна - Страница 6

• Предыдущая
• 6/87
• Следующая

Когда в доме все утихло и я собрался было прилечь, ко мне постучали.

– Войдите! – сказал я, недоумевая, кто бы это мог быть.

На пороге стояла незнакомая женщина с небольшим чемоданом в руках.

– Я воспитательница Артемьева, – начала она торопливо, мягким, словно чуть задыхающимся голосом. – Я уезжала к больному отцу в Тихвин.

– Зайдите, пожалуйста. Присядьте.

Она села, расстегнула ворот пальто. Блеснул воротничок белой блузки. Из-под берета виднелись темные волосы, в которых заметно пробивалась седина.

И лицо было немолодое, утомленное, с косой четкой морщинкой меж бровей. Ей было, вероятно, за сорок.

Она заметила, что я изучаю ее, косая морщинка врезалась глубже, и голос на этот раз прозвучал сердито:

– Вы, наверно, считаете, что я больше не должна здесь работать?

Я не успел ответить; легонько пристукнув ладонью по столу, она сказала твердо:

– Выгоните в дверь – войду в окно. Детдом не оставлю.

– Но…

– Не уйду! – перебила она, решив, очевидно, что я хочу возразить ей. – Вы, конечно, считаете всех, кто здесь работал, виноватыми. Наверно, вы правы. Но я тут очень недавно. И пускай тоже виновата – все равно, я просто не могу уйти. Я уже привыкла к детям, полюбила их. Мне пришлось уехать, потому что у меня отец-старик тяжело заболел…

Чем больше она горячилась, тем спокойнее становилось у меня на душе.

– Да что вы, никто вас не гонит! – заговорил я. – Оставайтесь. Только сами видите, какая тут предстоит работа. Воспитатели все разбежались. А я человек новый.

– Работы, конечно, много. Я знаю.

– Значит, остаетесь?

– А о чем же я говорю вам все время! – В голосе ее слышалось такое торжество, словно она отвоевала для себя право на веселый и мирный отдых, а не на работу с сотней необузданных ребят.

– Вам надо отдохнуть, – торопливо и с явным облегчением продолжала она. – Я пойду. Спокойной ночи. Только вот что: вы не должны думать, что это в самом деле трудновоспитуемые. Дети как дети. Ведь здесь был проходной двор, никто больше месяца не работал. Приходили, уходили один за другим. Я сама работаю меньше месяца, но уверяю вас – дети как дети. – В голосе ее, кроме убежденности, слышалась и тревога: вдруг я все-таки не поверю? – Послушайте, – перебила она себя. – а Лобов повторяет свои упражнения?

– Простите…

– Ну как же! Лобов Вася. Он половину алфавита не выговаривает, путает «р» и «л»…

– Ах, Лобов!

Я вспомнил маленького белобрысого мальчика из отряда Стеклова – его речь и в самом деле трудно понять.

Кажется, что рот у него всегда полон горячей каши: вместо «з» он говорит «ж», вместо «с» – «ш»; трудно даже сообразить и упомнить, что с чем он путает и что вместо чего произносит.

– Упражнения? Нет, я ничего такого не слышал.

– Вот этого я и боялась. Вы знаете, он начал уже довольно сносно произносить «с» и «з».

– Вы думаете, он будет говорить нормально?

– Непременно! Это исправимо, вполне исправимо. Вот я так и знала: все придется начинать сызнова. А ведь обещал: «Вот, честное слово, буду каждый день повторять».

– Что же он такое должен был повторять?

– Очень просто… Ох, как глупо! – вдруг спохватилась она. – Вам давно пора отдохнуть, а я…

– Вы уговариваете меня отдохнуть, а сами, я вижу, устали, – сказал я. – Вы что же, прямо с дороги?

– Да. В Ленинграде узнала о здешних переменах – и сразу на поезд. Сейчас пойду к себе. Я снимаю комнату у Антонины Григорьевны, это тут рядом.

Я взял у Артемьевой чемодан и проводил ее к Антонине Григорьевне – это и в самом деле было неподалеку, за оградой, в какой-нибудь сотне шагов по пути на станцию. Артемьева привычно стукнула в окошко у крыльца.

– Екатерина Ивановна! Голубушка! – послышался голос, в котором я никогда не признал бы голос нашей суровой, неприветливой хозяйки и поварихи. – А я уж волновалась! Ну, что с отцом-то?

– Поправился, спасибо. Вот только я его на ноги подняла – и приехала…

Я отправился домой. Прошел мимо стоящего у будки Королева, миновал флигель, столовую. Холодный ветер дул в лицо, разгоняя сон, да мне уже и не хотелось спать. С какой горячностью эта немолодая, усталая женщина отстаивала свое право работать в нашем доме! Неожиданный разговор с нею прибавил мне спокойствия и уверенности.

Вспомнилось: днем, перед тем как дать ребятам наглядный урок мытья окон, я отыскивал в кухне подходящий таз, чтобы развести мел, и тогда-то ко мне подошел тот самый странно одетый человек, что накануне сторожил Коршунова в изоляторе. Мне уже было известно, что это воспитатель Щуров.

– Прежде, – сказал он без всяких предисловий, – я был по специальности фотограф…

Я не выразил вслух своего удивления и ждал, что последует дальше.

Выдержав небольшую паузу, Щуров закончил внушительно:

– Я решил вернуться к своей прежней профессии.

– Значит, оставляете детдом?

– Значит, оставляю.

Что было отвечать ему? Если человек не хочет быть воспитателем, уговаривать его не нужно. А уговаривать этого, что стоял передо мной, в слишком длинных, неряшливо подвернутых брюках, в пиджаке с чужого плеча, и, внушительно оттопырив нижнюю губу, смотрел на меня мутными, ленивыми глазками… Нет, уговаривать его незачем. А в гороно объясню, Зимин поймет.

Щуров правильно расценил мое молчание.

– Честь имею, – сказал он.

– Прощайте.

Некоторая муть от разговора с Щуровым все же засела в душе. И когда, уже на ночь глядя, в мою комнату вошла Екатерина Ивановна Артемьева, усталая, с чемоданом в руках, и чуть не с порога заявила: «Выгоните в дверь – войду в окно», – я попросту очень обрадовался, словно темной ночью на незнакомой дороге кто-то засветил мне фонарик. Может быть, только теперь, в эту ветреную и холодную мартовскую ночь, я по-настоящему помял то, что сказал мне на прощанье Антон Семенович. Я работал с ним вместе и помогал ему как только мог. Но я всегда полагался на его слово. Его мысли были для меня неоспоримы, его находки – самыми лучшими. А сейчас я сам за старшего.

Первый, кого я увидел утром, был Сергей Стеклов.

– Все в порядке? – спросил я.

– Часы целы, вот они, – простодушно ответил он.

Я в упор посмотрел на него и пожал плечами.

Он густо покраснел.

– В детдоме все в порядке, Семен Афанасьевич. И… и пришел Подсолнушкин.

– Это кто же?

– Наш. Воспитанник. Мы еще вам говорили – его Тимофей слушается. Вот он идет!

Я ожидал увидеть взрослого парня, силача. Но от будки к нам шел маленький, узкоплечий подросток – шел не спеша, руки в карманы, независимо поглядывая по сторонам.

– Здравствуй, – сказал я.

– Здравствуйте, коли не шутите, – неторопливо и с достоинством ответил Подсолнушкин.

– Как же ты оставляешь дом, если знаешь, что без тебя на Тимофея нет управы? Вот он тут вчера вырвался, мог кого-нибудь поддеть на рога.

Я застал его врасплох. Он ждал выговора за самовольную отлучку, и весь его вид поначалу говорил: «Я сам себе хозяин и сумею за себя постоять». И вдруг – Тимофей… Подсолнушкин смотрел растерянно, и я не дал ему опомниться:

– Ну, вот что: скорей умойся, позавтракай, и пойдем с тобой к Тимофею. Ты в какой спальне?.. Значит, у Жукова. Отбери там двоих понадежнее себе в помощь – надо сарай привести в порядок. Кстати, где ж ты был эти два дня? Я тебя еще не видел здесь.

Подсолнушкин кашлянул.

– У меня… гм… – Он явно придумывал, чем бы объяснить свою отлучку. – Я у тетки был… хотел там остаться…

– И что же?

Дальше пошла чистая правда:

– Я на рынке Нарышкина встретил… Он говорит: «В детдоме все вверх дном!» Я и решил поглядеть.

– Это ты правильно решил. Ну-ка, Сергей, давай сигнал на подъем!

Раздался дробный, прерывистый звон колокольчика. Он дребезжал, всхлипывал, захлебывался все на одной и той же высокой ноте. «Экая музыка! – с досадой подумал я. – Надо скорее горн».

• Предыдущая
• 6/87
• Следующая