Дорога в жизнь - Вигдорова Фрида Абрамовна - Страница 71

• Предыдущая
• 71/87
• Следующая

– А теперь – кидай свое тряпье! Ну-ка! Развяжи, так не загорится.

Лира быстро развязывает узелок. В огонь летит черная, вся в клочьях рубаха, драные штаны, кацавейка, из которой торчат клочья грязной ваты. Они не сразу поддаются огню, но вот вспыхнуло в одном месте, в другом…

– Теперь ты! По очереди, ну-ка!

Ремешков, неуверенно размахнувшись, бросает свое имущество в огонь, за ним кто-то еще. Пламя вскидывается, словно радуясь новой добыче, тьма расступается – мы стоим вокруг костра, и красноватые отсветы пляшут на смеющихся лицах ребят. Больше никто не соблюдает очереди. Неповоротливый Спиридон Малявкин, лопоухий, скуластый Гриша Кузьменко, мой земляк, еще кто-то разом кидают свое тряпье в костер – и пламя, теперь уже сильное, веселое и злое, жадно пожирает всю кучу.

– Ура! – кричит Петька.

– Ура! – подхватываем мы со смехом.

На глаза мне попадается мальчишески азартное лицо Николая Ивановича. Он тоже кричит, сразу видно – забыл все на свете!

– А теперь ужинать! – провозглашает Суржик.

Он уже охрип, волосы в беспорядке прилипли ко лбу. Новенькие, баня, костер – подумать только, что может выпасть на долю человека за одно дежурство!

– Семен Афанасьевич, – шепчет он мне по дороге в столовую, – а башмаки у них почти у всех целые, в распределителе дали. Зачем губить добро? Я сказал Алексей Саввичу, он поглядел и говорит – можно оставить старые. Только этому сменили, Кузьменке, потом еще этому… Малявкину, детина такой, у него совсем были худые, и еще одному, черному…

Кто-то дергает меня за рукав. Оборачиваюсь – а, вот он и есть – черный!

– Ну, ничего не скажешь – здорово! – говорит Лира, захлебываясь от полноты чувств. Весь расплывается в улыбке и, не в силах найти другие слова, повторяет: – Здорово, ничего не скажешь!

У Анатолия Лиры оказалась занятная биография. Впервые он попал в детский дом на восьмом году жизни и с тех пор – за четыре года – побывал в десяти домах: в Архангельске, Красноярске, Минске, Свердловске, Пскове, Тюмени, еще где-то…

– Что это тебя так носило по свету? – спросил я.

И тут я услышал поучительную историю о влиянии художественной литературы на детские умы. Когда Анатолию было восемь лет, воспитательница Тюменского детдома («Елена Андреевна, хорошая была», – мечтательно произнес Лира) прочитала ребятам повесть Неверова «Ташкент – город хлебный». Книга так понравилась Лире, что он убежал из детского дома в Ташкент. Его поймали на полпути и отправили в Тамбов. Он снова удрал, снова был пойман и направлен в детский дом, на этот раз в Красноярск. Но в хилом теле Лиры жил неукротимый дух. Однажды решив – во что бы то ни стало попасть в Ташкент! – он убегал снова и снова. Его всякий раз ловили и, как назло, определяли в детский дом, который находился еще дальше от Ташкента, чем предыдущий. Полгода назад Лира попал в ленинградский приемник, а оттуда – к нам.

У нас он сразу обратил на себя всеобщее внимание.

Как-то после мастерской, поплевав на руки и обтерев их о штаны, он побежал в столовую. На пороге его остановил Подсолнушкин:

– Кру-гом!

– Чего?

– Пойди переоденься и вымой руки.

– Руки? Они у меня чистые. Это просто пыль.

– Вот и поди смой пыль.

– Да ну тебя!

Он попробовал оттереть Подсолнушкина плечом, но тот спокойно повторил:

– Поди умойся.

И тут мы услышали фразу, которой, как выяснилось потом, Лира пользовался во всех трудных случаях жизни:

– Как дам раза, вспотеешь кувыркамшись!

Кругом зафыркали. Картина была тем забавнее, что Подсолнушкин, в прошлом – единственный авторитет для грозного Тимофея, хоть с виду и не богатырь, был куда основательнее щуплого Лиры.

– Лира! – окликнул я, подходя ближе, словно и не слышал предыдущего. – Постой, ты забыл переодеться. Тебя разве твой командир не предупредил, что в столовую у нас не ходят в рабочих костюмах? Надо будет сделать Суржику замечание, раз он не объяснил тебе.

Но к Суржику Лира относился до некоторой степени почтительно: впечатления первого дня, баня, костер – все было связано с ним.

– А, верно! Он мне объяснял. Я сейчас! – И, словно ничего не случилось, так и не дав Подсолнушкину «раза», Лира побежал умываться.

Но это было далеко не все.

– А, и ты тут? – сказал Лира в первый же день, увидев Нарышкина. – Ну, здорово! Теперь посчитаемся.

Слышавшие это предупреждение растолковали ему, что у нас старые счеты не сводятся. Он спокойно выслушал, даже головой мотнул – понял, дескать. Однако не тут-то было.

Нарышкин был куда крепче и сильнее его. Но характер у Лиры оказался железный, и слову своему он изменять не собирался. Он не вступал с Нарышкиным в драку, не нападал на него открыто, но очень скоро Нарышкин убедился в том, что его спокойствию и безопасности пришел конец. То его сверху обливали ледяной водой, то, когда он входил в комнату, дверь распахивалась и хлопала его по лбу или, напротив, плотно затворялась перед самым его носом. Он нажимал плечом – дверь не поддавалась, он пытался открыть ее с разбегу – она внезапно уступала, и он летел на пол… Уличить Лиру было невозможно: черные быстрые глаза – не улика, лукавая усмешка тоже может быть у всякого.

Нарышкин ни с кем не смел поделиться своими огорчениями. Он все еще чувствовал себя виноватым и потому не рассчитывал, что за него вступятся. Он молча терпел, горестно помаргивал припухшими веками – рыхлый, большой, куда выше и больше Лиры.

Раз я слышал, как он крикнул вдогонку убегавшему Лире:

– Я тебе дам!

– А я тебе уже дал! – последовал веселый ответ.

В другой раз я увидел Нарышкина во дворе. Он был весь мокрый и чертыхался сквозь зубы, задрав голову и беспомощно озираясь – из которой форточки окатили его водой?

– Что с тобой случилось, почему ты мокрый? – спросил я.

– Не знаю… дождик… – ответил он, пожимая плечами.

– Да ты что, бредишь? Какой дождик зимой?

– Не знаю, – повторил он вздыхая.

Но всевидящий Сергей Стеклов не мог, разумеется, мириться с такими «стихийными бедствиями». На общем собрании он сказал:

– Предлагаю объявить выговор Суржику за то, что не объяснил новенькому наших порядков. Лира не дает Нарышкину проходу, замучил парня.

– А ты докажи! – задорно крикнул Лира.

– Суржик, объясни, в чем дело, потребовал Жуков, даже не взглянув на Лиру.

– А чего Суржик? Суржик тут ни к чему! – вскинулся Лира.

– Суржик, отвечай! – повторил Жуков.

Суржик поднялся, тяжело вздохнул:

– Ну что с ним делать? Ему было сказано: перестань. Он в одно ухо впустит, в другое выпустит. Говорит, его Нарышкин прошлый год исколотил в приемнике. Я ему объяснял, что это у нас не считается.

– Значит, плохо объяснял, – сказал Стеклов.

– Хорошо! Он хорошо объяснял! – с возмущением закричал Лира.

– Суржик, объяснишь ему еще одну вещь: если хочет говорить на собрании, пускай поднимает руку. Я согласен со Стекловым. Предлагаю объявить Суржику выговор. Пускай хорошенько объяснит Лире, что у нас такой порядок: какие у тебя с кем были счеты прежде – пришел к нам, и думать про то забудь. Понял, Суржик?

– Я-то понял, – отвечает Суржик. Он весь побагровел и шумно дышит носом, но – молодец! – приучился уже с честью выносить град шишек, которые валятся на командира, когда у него в отряде неладно.

Зато на лице у Лиры такое негодование и возмущение, что непонятно, как это он не взорвется.

– Да вы что? В уме?! – вопит он. – Чего вы к нему прицепились? Он, что ли, трогал вашего Нарышкина?!

Но невозмутимый председатель так и не удостаивает Лиру взглядом.

– Теперь давайте поговорим про библиотеку, – продолжает он как ни в чем не бывало. – Книг у нас стало много, Екатерине Ивановне одной не справиться. Надо ей дать помощника. Кого выберем?

Отыскиваю глазами Нарышкина. Он – воплощенная оторопь. Чудно: он не жаловался, не просил защиты. Сами заметили и вступились. И не попрекают. Чудно…

• Предыдущая
• 71/87
• Следующая