Гормон счастья и прочие глупости - Вильмонт Екатерина Николаевна - Страница 4

• Предыдущая
• 4/44
• Следующая

— Чего ж не вышла? — хмыкнула дочь.

— Много будешь знать, скоро состаришься. Пошли, Буська!

Что было у Гордиенко, я помню очень смутно. Когда мы с Венькой уже глубокой ночью вышли на улицу и сели в машину, он сказал:

— Согласись, я все-таки гений.

— Почему?

— Потому что выбрал тебя.

— Вень, а что это было?

Он внимательно на меня посмотрел:

— Это был успех. Явный и определенный. Сама, что ли, не поняла?

— Нет, я была все время как в тумане.

— Не придуривайся!

— Честное слово, Венечка, я даже ничего не помню.

— Интересно, а ты запомнила, что завтра должна начать с ним репетировать?

— Завтра? Репетировать? — искренне удивилась я. У меня есть странное свойство — иногда, если очень волнуюсь, я потом почти ничего не помню. Такое со мной уже не раз бывало.

— Буська, возьми себя в руки. Завтра в десять ты должна приехать к нему.

— В десять вечера?

— Утра!

— Но я же работаю.

— Завтра суббота!

— Ой, правда! С ума сойти! Венька, это что же выходит, я поеду на заграничные гастроли?

— Выходит, так!

— Опупеть!

— Ты уже опупела! Вот что, сейчас я поднимусь к тебе, ты дашь мне заграничный паспорт и две фотки на визу.

— Я не знаю, есть ли у меня, я завтра снимусь… И вообще, что ты сделаешь с паспортом в субботу?

— Тогда придется еще раз к тебе тащиться, а у меня со временем зарез. Ладно, черт с тобой. Кстати, вот тебе анкеты, заполнишь и в воскресенье где-нибудь пересечемся.

Он вытащил из валявшейся на заднем сиденье папки два листочка и сунул мне в руки:

— Держи. И хватит трястись. Все уже позади.

— То есть как это — позади? Все еще только начинается.

— Ерунда. Главный экзамен ты сдала на пятерку. Знаешь, какой Гордиенко строгий? А тут просто поплыл. Кстати, я думаю, не только от твоего вокала. Мне так показалось.

— То есть?

— Ну приглянулась ты ему!

— Не выдумывай!

— Да чего ты пугаешься? Тебе ничего не грозит. Он прекрасный муж, отец и дедушка. Но некоторая влюбленность на сцене не помешает. К тому же, если пустить слух…

— Что? Какой еще слух?

— О вашем романе с Юрашей. Знаешь, как побежит израильская публика смотреть на тебя?

— Я тебя убью! И никуда не поеду.

— Ну если убьешь, то и вправду никуда не поедешь, так что не советую!

— Дело в том, что мне, скорее всего, не дадут отпуск!

— То есть как?

— А вот так! У нас все спланировано, расписано, и неожиданно отпуск могут дать только в каком-то крайнем случае.

— Не волнуйся, это не проблема.

— Что?

— Придумать крайний случай! Чепуха!

— Я не умею.

— Черт с тобой, возьму это на себя.

И в понедельник он явился ко мне на работу. Наши все вытаращили глаза, а он уединился с Инной Геннадьевной — и через двадцать минут отпуск был подписан. Причем с завтрашнего дня. А отъезд, вернее, отлет был назначен на следующую неделю. Совершенно ошарашенная, я пошла его проводить к выходу:

— Что ты ей наплел?

— Какая разница?

— Что значит — какая разница? Я должна хотя бы знать, что ты наврал, чтобы не попасть в неловкое положение.

— Не попадешь! За это я ручаюсь. Она обещала быть предельно деликатной. Ну все, я помчался, времени нет!

Вот так я избавилась от гнетущего ощущения, что надоела сама себе. Мне было некогда. Я репетировала с Гордиенко, и это было фантастически интересно. Сюжет одноактной пьески заключался в том, что неудачливая певичка из провинции приезжает в Москву, является к пожилому продюсеру и начинает повсюду преследовать его своим пением, пока наконец он не влюбляется в нее. Весьма милый водевильчик, не более того. К тому же содранный с какого-то бродвейского мюзикла, ужатый до одноактной пьески и перенесенный на российскую почву. Роль у Гордиенко главная, и играет он ее, насколько я могу понять, блистательно. Моя же роль сводится к музыкальным иллюстрациям его рассказа. Вся пьеса занимает сорок минут.

— Бронечка, детка, вы можете петь что хотите, это несущественно. Главное — не бояться публики. А маночек в вас есть. Зритель от вас будет тащиться, — успокаивал он меня. — И пожалуйста, постарайтесь сохранить тот испуг, который у вас есть, зафиксируйте его, это поможет…

— Нет, Юрочка, — вмешалась его жена, педагог в театральном училище, — не надо ничего фиксировать. Насколько я понимаю, Броня не собирается менять профессию, и ее испуга вполне хватит на ваши гастроли. Обнаглеть она просто не успеет.

— Ох, не скажи, — вздохнул Юрий Митрофанович. — Иной раз люди наглеют моментально.

— Ну, по-моему, это не тот случай.

Они говорили так, будто меня с ними не было.

Но Нина Ивановна все-таки обратилась ко мне:

— Броня, я не ошибаюсь на ваш счет?

— Нет, мне бы только набраться наглости, чтобы выйти на сцену и рот открыть.

— Ну это, конечно, важно, но Юра вам поможет. Не знаю, как насчет театральной карьеры, но диск я бы на вашем месте записала. Вы чудесно поете.

Слышать такое было приятно до ужаса, но мне все казалось, что они это говорят, чтобы подбодрить меня, чтобы я от страха не сорвала гастроли.

До отъезда оставалось три дня, а я, занятая репетициями и поисками подходящего репертуара, еще не уладила и половины дел. По дороге домой от Гордиенко я решила, что прежде всего поговорю с Полькой. Ничего от нее скрывать не стану, а вот отцу, которому надеюсь ее подкинуть, правду говорить нельзя, поэтому мне необходимо заручиться ее поддержкой. К счастью, она была дома.

— Полина, поди сюда!

— Мам, подожди, я досмотрю…

— Долго еще?

— Десять минут!

Она с упоением смотрела бесконечный сериал «Бедная Настя».

— Ма, чего? — явилась она на кухню, где я готовила обед на завтра.

— Полина, у меня к тебе разговор.

— Воспитывать будешь? — обреченно вздохнула она.

— Нет. Все гораздо интереснее.

И я рассказала о предстоящей авантюре. У нее загорелись глаза.

— Мам, ты не врешь?

— Мне бы и в голову не пришло такое врать.

— Супер!

— Что?

— Все! Ох, Веня молоток! А ты почему мне раньше не говорила?

— Потому что была уверена, что Гордиенко меня забракует. Кстати, собака у него умерла.

— Ой, как жалко! — огорчилась Полька, но тут же глаза ее снова засияли. — Мам, а мне нельзя с тобой поехать?

— Нереально!

— Почему?

— По целому ряду причин, начиная с того, что у меня там свободной минутки не будет.

— Но ты же вроде сказала, что неделю будешь отдыхать! А я бы, пока ты работаешь, о тебе заботилась, супчик варила диетический.

— В гостинице?

— А чего? Плитку можно взять!

— Прекрати, Полька. Я умираю со страху, а ты с глупостями.

— Ладно, я понимаю, у меня шансов нет.

— Вот и умница.

— Значит, ты меня оставишь тут одну?

— Нет, на это время переберешься к деду.

— Кайф! А он в курсе?

— В том-то и дело, что нет. И я хочу, чтобы это была наша с тобой тайна.

— Супер! Да, дед небось лапти сплел бы, если б узнал.

— Лапти? Какие лапти? — опешила я.

— Ну ма, это ж значит коньки отбросить. Или сыграть жмура.

— Господи помилуй, где ты этого кошмара набралась?

— В гимназии, мамочка, — опустив благонравно глазки, сказала она сладеньким голоском. — Ладно, мам, это все фигня, ты мне лучше скажи, ты под своим именем позориться будешь?

— Ты уверена, что я провалюсь?

— Нет, наоборот, просто у меня такая манера выражаться.

— Конечно, я возьму псевдоним.

— А какой?

— Еще не придумала.

— Надо что-то такое броское, чтобы как взрыв!

— Там и без меня хватает взрывов.

— Ой, а я и забыла, что там война! Мам, а ты не боишься?

— Сейчас я боюсь только выхода на сцену. Все остальное мне кажется не так страшно.

— Ничего, не бойся, мамочка, у тебя получится! Ой, а Женя в курсе?

— Нет, — тяжело вздохнула я.

— Ему тоже врать будем?

• Предыдущая
• 4/44
• Следующая