Путешествие в революцию. Россия в огне Гражданской войны. 1917-1918 - Вильямс Альберт Рис - Страница 35

• Предыдущая
• 35/101
• Следующая

«В холодном свете серого сумрачного дня… в хрустящем воздухе отчетливо была видна панорама города. Из углового окна мы видели бурные потоки могучей реки. Безразличные, холодные воды… Скрытая тревога, казалось, висела в воздухе.

Угрюмые люди, одинокие, всеми покинутые, бродили вокруг по огромной мышеловке, случайно собираясь вместе или маленькими группками на короткий разговор…

Вокруг нас и внутри нас была пустота, и мы вдруг почувствовали растущую темную волну всеобщего безразличия…»

Я вспомнил бледное лицо Антонова, его аскетические черты, буйные рыжие волосы под живописной широкополой фетровой шляпой, и весь его вид, сильный и спокойный, который подчеркивал его в высшей степени невоенный, мирный облик, когда он уходил вместе с шестнадцатью министрами, тремя помощниками и их охраной примерно из пятидесяти матросов и красногвардейцев.

От одного из матросов я узнал, что наверху, когда Чудновский составил список присутствовавших министров, Антонов спросил:

– Товарищи, а есть ли какие-нибудь машины? Кто-то ответил:

– Машин нет.

А другие добавили:

– Пусть идут пешком, они достаточно наездились. Антонов криком потребовал тишины, а потом после минутного размышления произнес:

– Ну хорошо, мы пойдем в крепость пешком.

В последующие годы западные историки часто пренебрежительно писали об Антонове и о том факте, что министрам не было предоставлено ни одной машины и из-за этого их преследовала постоянно растущая толпа, которая с каждой минутой вела себя все более безобразно. Сборище все настойчивее требовало, чтобы министров отдали им в руки. Любопытно, что инцидент на Троицком мосту, когда приближавшаяся машина начала обстреливать шедших пешком людей, спас ситуацию. Благодаря этому толпа рассеялась, а крики Антонова «Не стреляйте! Мы друзья!» наконец остановили пальбу, и министры благополучно добрались до Петропавловской крепости. У Антонова был просто дар попадать в затруднительное положение, что неудивительно в революционное время. Мои более поздние контакты с ним (в том числе во время его очередного затруднительного положения, из которого он выпутался с моей помощью) убедили меня в том, что он обладал другими значительными талантами, и в том числе холодным, трезвым рассудком и полным отсутствием страха.

Разумеется, Гумберг не пропустил в ту ночь Антонова, но почему Антонова, а не Чудновского или Подвойского, я не знал. Почему Антонов, большевик с 1903-го, который был военным и секретарем Военно-революционного комитета, на кого опирался Ленин, не стал действовать раньше? – поинтересовался Гумберг. Все понимали, Ленин об этом достаточно долго говорил, что успешное восстание невозможно без войск большевиков с Балтийского флота. Антонов знал Дыбенко, знал, какая ситуация в Гельсингфорсе. И все же, когда Смольный получил телеграмму из Гельсингфорса вечером 23 октября, что корабли стоят наготове и могут двинуться, как только поступит приказ из Смольного, почему не пришел ответ: выступить сейчас? К счастью, матросы отправили две лодки-торпеды в то же самое время, не дожидаясь инструкций. И как только Керенский приказал поднять все разводные мосты у дворца и в ту же ночь приказал закрыть все левые газеты, почему Военно-революционный комитет не приказал тогда же атаковать Зимний дворец? И какого черта Военно-революционный комитет освободил двух министров, арестованных без приказа Красной гвардии?

Когда я торопливо спускался по широкой лестнице, стены по обеим сторонам которой были завешаны гобеленами, я услышал, как Рид пробормотал Гумбергу:

– Что ж, как вы говорите, это – их революция. Слишком плохо, что вы не сделали ее своей, ведь тогда бы вы смогли бы что-нибудь сказать, а?

Из Малахитового зала мы сумели пробраться во внутренний кабинет – как говорили, это был кабинет Николая II, где министры сидели вокруг большого стола и по которому ходили взад-вперед, пытались заснуть на диване или на составленных стульях в те последние семь часов, что прошли до их ареста. Кабинет должны были обыскать и опечатать, поэтому у нас было всего несколько минут, которые мы провели там под неустанным надзором часовых. Мы исписали несколько листков бумаги, внеся туда случайно фразы о том последнем приказе, который они обсуждали. Обычно их слова заканчивались праздными шутками и прибаутками.

Покидая дворец, мы увидели молодого большевика-лейтенанта, стоявшего у открытого выхода. Недалеко находился стол. Два солдата обыскивали всех, кто покидал дворец, чтобы убедиться, что никто не уносит с собой что-нибудь ценное. Лейтенант все время повторял:

– Товарищи, это народный дворец. Это наш дворец. Не воруйте у своего народа. Не позорьте народ.

Сконфуженные, несколько высоких бородатых солдат вытащили свои трофеи – одеяло, изношенную диванную кожаную полушку, восковую свечу, вешалку для пальто, сломанную рукоятку китайского меча.

– Странно, не так ли, – сказал Рид, – что задолго до конца после отступления казаков (около двух сотен) и женского ударного батальона единственными заметными защитниками была толпа перепуганных подростков – сотни юнкеров, ведь они – просто мальчишки. Никто из защитников не был ранен.

– Все раненые были с нашей стороны, – сказал стоявший у входа лейтенант, и это подтверждено. Пять матросов и один солдат были убиты и многие ранены.

Мы пребывали в мрачном настроении, возвращаясь назад, в Смольный, – страшились того, что могли там обнаружить. И боялись, что новые меньшевистские партии могли бы дальше нести несчастье, эксплуатируя взятие Зимнего дворца. К этому времени мы уже понимали, что зловещий залп «Авроры», который драматизировал Мартов, был сделан холостым зарядом. Однако перестрелка из винтовок и пулеметов последовала за залпом. И что могли из этого раздуть партии?

По мере того как Рид анализировал ситуацию, задержка сыграла на руку умеренным, а пушечный залп, вероятно, подействовал на Мартова, который и так был человеком эмоциональным. И поэтому он взбудоражил свою группу.

– В любом случае, – подытоживая, сказал Гумберг, – штурм Зимнего дворца войдет в историю как великий спад революции, в других отношениях он был драматичным, потому что оказался таким непритязательным.

Нужно было знать Гумберга, чтобы понимать, что в целом это сказано не сардонически и что, сказав «непритязательным», он просто иными словами сказал «единодушным». Но я спорил с ним только по принципиальным вопросам, по возможности до того, как в спор с ним вступил Джон.

– О, не знаю, как насчет спада, – сказал я. – Они недурно поживились, по сравнению с парижанами. Когда пала Бастилия, они освободили ровно семь заключенных, большинство, как мне кажется, были мелкими воришками. В Зимнем же они захватили четырнадцать человек, и, по крайней мере, они не были мелкими ворами.

Было уже поздно, когда мы вновь вошли в Смольный. Мы узнали, что был объявлен перерыв на совещание. Троцкий выдвинул жесткую резолюцию против покидающих партию членов и заклеймил их «преступную попытку сорвать Всероссийский съезд». Тем временем Суханов настаивал на срочном созыве конференции фракции Мартова, чтобы решить вопрос с Мартовым. Как он позднее писал, «не оставалось места ни для нейтралитета, ни для пассивности. Это было пугающим и далеко не естественным для нас». Мартов, «жертва нерешительности меньшевиков», завоевал четырнадцать голосов против двенадцати, очевидно при нескольких воздержавшихся. «Я чувствую, что переживал самое больше разочарование, чем когда-либо в этой революции. Я вернулся в громадный зал совершенно оцепенелый».

Мы вовремя прибыли и услышали аплодисменты после того, как Каменев объявил о том, что Зимний дворец пал, а министры взяты под стражу. И затем он зачитал имена. Фамилия Терещенко вызвала наибольший смех и аплодисменты, а при упоминании Пальчинского раздались злобные улюлюканья и свист. После ухода группы Мартова только левые эсеры и небольшая фракция Горького остались с большевиками. Однако аудиторию это, казалось, не беспокоило. После того как умолкли оглушительные аплодисменты, левый эсер заговорил о несправедливом аресте министров. Троцкий ответил, перемежая речь острыми эпитетами, на которые слушатели с готовностью отвечали. Казалось, все это не имеет никакого отношения к рабочим и крестьянам, которые никак не могли поставить главный вопрос: если эти министры будут отпущены на свободу (как добродушные матросы, которые были прикреплены к Предпарламенту, отпустили на свободу Милюкова и нескольких других чиновников из партии кадетов), они моментально станут ядром контрреволюции. И в самом деле, они и стали таким центром, когда через несколько дней были отпущены на свободу.

• Предыдущая
• 35/101
• Следующая