Путешествие в революцию. Россия в огне Гражданской войны. 1917-1918 - Вильямс Альберт Рис - Страница 53

• Предыдущая
• 53/101
• Следующая

7 января Троцкий возвратился из Брест-Литовска и доложил о том, как там идут дела. Через два дня генерал Гоффман положил на стол карту и, прочертив линию, напомнил русской делегации о том, что «победная германская армия [находится] на русской земле». Более того, немцы не отойдут от этой линии (которая отмечала почти всю Литву, Белоруссию с немецкой стороны, а также половину Латвии и острова Моонзунд), пока русская демобилизация не будет завершена. Что же до Украины, он был осторожен. Это должна решать Украинская (антибольшевистская) рада.

8 тот же день, когда вернулся Троцкий, Ленин начал писать «Тезисы по вопросу о немедленном заключении сепаратного и аннексионистского мира». Но в то время как эти тезисы были зачитаны на следующий день на собрании примерно шестидесяти ведущих партийных функционеров, ни один из них не появился в печати раньше 24 февраля. (1 февраля по старому стилю стало 14 февраля по новому, как только был введен в действие григорианский календарь.) И только 23 февраля Ленин окончательно завоевал чистое большинство в Центральном комитете. Между тем все это время имело место то, что он позднее назвал «заговором молчания» 51 в отношении его аргументов и тезисов.

Рид и я разрывались и колебались в этот январский период в отношении Брест-Литовска, как и многие наши товарищи. Я знал только, что цензура военного времени иностранной прессы не могла спрятать все свидетельства, что затягивание войны ненавистно обеим сторонам. Когда Ленин 16 октября говорил о причинах, объясняющих, почему тогда было подходящее время для захвата власти, он указал, на мятеж на германском флоте, который предвидел, и заявил, что «все пролетарии Европы будут на нашей стороне». С того времени признаки беспокойства множились.

Мы собрали из намеков, оброненных нашими друзьями-большевиками, сведения о том, что Ленин согласился с тем, чтобы в Брест-Литовске велись переговоры о мире, пытаясь выиграть время, хотя он скептически относился к ним, определенно выражал свое несогласие с большинством руководства, даже с теми, кто поддерживал его. Это вульгаризация, тихо сказал Рейнштейн, даже на минуту думать, что Ленин играет националистическую или патриотическую роль. Он просто хочет, чтобы товарищи развеяли свои иллюзии. Одна из них состояла в том, что германское Верховное командование будет вынуждено в связи с беспорядками в стране согласиться на примирительное отношение по многим вопросам, поднятым в Бресте. Другая состояла в том, что Вильсон порвет с Ллойд Джорджем и с Англией и независимо признает советское правительство, если ему не удастся договориться о совместных действиях. Почти все предполагали, что Вильсон помешает Японии высадиться в Сибири. Однако все эти иллюзии перекрывала пылкая вера в то, что вся Европа, и, прежде всего вся Германия, стоит на пороге революции.

Перед лицом всего этого кто бы мог поверить, что германские рабочие и крестьяне подчинятся приказу своих офицеров и станут убивать своих русских братьев в случае, если Советы пренебрегут всеми условиями, выдвинутыми немцами, и объявят «революционную войну» ? Так спорил молодой неистовый Николай Бухарин, теоретик партии, которого Ленин позднее назовет «любимцем» партии.

Некоторое время все шло хорошо, когда стоял вопрос о мирных переговорах. Первые переговорщики Иоффе, Каменев, Сокольников, господа Бизенко и капитан Мериславский, при поддержке рабочих, солдат и крестьян как полномочных представителей нового порядка, заявляли о своей позиции – такой же, как в декрете о мире, подчеркивая национальное освобождение. Эти положения были приняты за основу для дискуссии германским министром иностранных дел Рихардом фон Кюльманом. Они даже смогли добавить два новых пункта в договор: о том, что немцы не станут подтягивать войска на русский фронт на западе до тех пор, пока они не получат приказ об их отводе (Гофман позднее минимизировал эти требования, однако на них все торжественно согласились), а также о праве на общение и братание солдат на фронте.

В тот день, когда я встретился с Лениным в первый раз (я предпочел забыть о том, как он отмел мою просьбу относительно моего удостоверения личности), у меня было лишь смутное представление о том, какая внутрипартийная борьба развернулась вокруг Бреста. Это было 1 января. Я знал, что, когда 9 декабря развернулись официальные переговоры о мире, вслед за перемирием с центральными силами, начались какие-то уклонения от вопроса по самоопределению. Центральные силы показали свое «я», заявив о том, что Литва, Курляндия, Ливония и Польша должны быть освобождены от России. По предложению большевиков встреча опять была отложена на десять дней, в то же время силы союзников были официально приглашены на переговоры. Однако, когда переговоры возобновились, в тот самый день, когда речь Вильсона прозвучала во всех столицах мира, Британия, Франция и Соединенные Штаты опять же не присутствовали на них. Троцкий возглавлял советскую делегацию в первый раз. Радек также присутствовал, но не как делегат, а как координатор петроградской прессы.

Это была роль, специально созданная для Троцкого. Ему нравился этот форум, потому что он мог сразиться с фон Кюльманом и с графом Черниным, австрийским министром иностранных дел, по вопросу национального освобождения. Его речи, казалось, были нацелены только на то, чтобы усилить эффект документов, написанных Троцким, на которые и Ленин, и Троцкий поставили свои подписи и которые были адресованы «трудящимся Европы, угнетенным и обескровленным». Эти документы не имели никакого отношения к мирному договору.

Именно в такой атмосфере, когда массы петроградцев подвергались пропаганде на родине, а германские солдаты и рабочие, равно как и рабочие Бельгии, Франции, Австро-Венгрии и Болгарии за рубежом, я отправился 1 января в Михайловский манеж. Меня пригласили выступить на первом собрании социалистической армии.

Батальон бронемашин направлялся на юг, и это было началом организованной революционной армии. Новобранцы, большинство из которых – красногвардейцы, другими словами, молодые заводские рабочие, чуть ли не мальчишки, начали прибывать в два тридцать. Среди них было несколько опытных солдат, несомненно, выбранных благодаря их высокому революционному сознанию. Фабричные пареньки стояли, переминаясь с ноги на ногу и дрожа от холода. Единственный источник тепла – костер, горевший в единственном камине в дальнем углу вестибюля. Люди ждали Ленина. За исключением нескольких солдат, на всех мужчинах было нечто вроде шинели. А снаряжение их составляли ружья, оловянные судки и скатки, какие носят крестьяне.

Красные знамена были развешаны по стенам, однако во всем мрачном помещении царил страшный холод. Две бронемашины с красными флажками и украшенные к тому же свежими вечнозелеными деревьями стояли у выхода из здания; внутри еще одна украшенная машина служила платформой. По обеим сторонам громадного длинного строения стояли ряды устрашающих серо-коричневых машин.

В ожидании Ленина некоторые задавали вопросы. Какой-то большой начальник отвечал на них, говоря, что они собираются бороться с контрреволюционерами или империалистами. К четырем часам здание погрузилось в кромешную тьму. Революционные песни прекратились; какой-то мужчина с балалайкой влез на украшенную машину, вслед за ним – Другой с бубном в руках и третий с аккордеоном. Чтобы провести время и согреться, мужчины выстроились в хоровод, зажгли свечи и пустились плясать, исполняя любимые танцы, популярные в деревнях, откуда они были родом, не снимая при этом со спины ружей и мешков. Ленин все еще не приехал. Три раза их пение нарушали машинные рожки, они ждали, но всякий раз это оказывалась ложная тревога.

Было уже почти семь, когда, наконец, прибыл Ленин. Его приветствовали радостными криками, но не так, как обычно. Он вроде не был разочарован, но быстро забрался на украшенную машину и сказал, что все идет хорошо, очень хорошо, по крайней мере, до сегодняшнего дня, но что они должны быть готовы переносить неудачи, и сейчас и позже. Это была беспристрастная оценка ситуации, какой он ее видел.

• Предыдущая
• 53/101
• Следующая