Путешествие в революцию. Россия в огне Гражданской войны. 1917-1918 - Вильямс Альберт Рис - Страница 57

• Предыдущая
• 57/101
• Следующая

Робинс был человеком, обладавшим особой притягательностью и глубокой личной убежденностью. Вскоре после приезда я стал его гостем, он пригласил меня в большой ресторан. Под звуки «Марсельезы» отплясывали полураздетые девушки. Мне это показалось странным сочетанием, однако Робинсу представление нравилось больше, чем обычное меланхолическое пение, и он решил, что танец очень мил. Когда я заметил, что он смотрит, как я закуриваю уже третью сигарету, я напомнил ему, что он непрерывно пьет кофе. Он ответил с веселой искоркой в глазах:

– А разве в Библии есть что-нибудь против кофе?

Теперь, вскоре после первого похода Робинса в Смольный, он попросил меня как-нибудь с ним позавтракать. В то время мне не казалось странным, что я должен сидеть с этим богатым человеком, с консерватором и говорить с ним о том, как помочь революции, как лучше ее подстрекнуть. Разумеется, он собирался подтолкнуть революцию в Германии. И сказал, что накануне ночью в посольстве обсуждали некое обращение, изданное большевиками и адресованное германскому народу, в котором, по сути, содержалась просьба о революции. Знаю ли я об этом?

– Да, – сказал я, – это «Призыв к германским солдатам», подписанный Троцким.

– Наверное, это оно. Я слышал, что Троцкий пишет для воюющих на фронте, это то же, над чем вы сейчас работаете. Но если это так, как оно было мне представлено, то я хочу, чтобы листовка распространилась как можно шире. Я хочу, чтобы она попала в саму Германию – ив огромном количестве. – Он сверлил меня глазами.

Естественно, что Робинс не был настолько откровенным со мной, чтобы рассказывать о своих переговорах с французами или своей долгосрочной кампании вместе с Томпсоном, чтобы влиять на политику Америки. Несомненно, он знал, что я разбираюсь в таких вопросах и что я даже слышал, что Томпсон, который собирался уезжать домой через Владивосток, передумал, когда Томас Ламонт согласился встретиться с ним в Лондоне, где они должны были попытаться повлиять на британцев. Такие слухи быстро распространялись по Петрограду, особенно когда Робинс пользовался тайной помощью Гумберга и его любимого репортера Бесси Битти.

Он просто спросил будничным тоном:

– Этот документ, подписанный Троцким, должен стать доказательством миру, что они – не германские агенты.

– Так оно и есть, – засмеялся я. -В призыве фактически говорится: «Восстаньте и сбросьте своего кайзера», однако там есть намек – не обращайте внимания на своих офицеров, откажитесь сражаться против своих братьев-социалистов, идите к нам на помощь и так далее.

– При широком распространении этого воззвания, – сказал Робинс, – неприязнь, которая сейчас зреет в Германии, не только на флоте, но и среди рабочих, как пишут в репортажах, – может вспыхнуть и перерасти в нечто большее. Я скажу вам – достаньте мне разрешение напечатать все это в огромном количестве и организуйте содействие большевиков в широком распространении воззвания, я дам на это сто тысяч рублей.

Я направился в Смольный, довольно уверенный в себе. Я немного знал Троцкого, говорил с ним с той же платформы в Народном доме за три дня до Октябрьской революции. Он даже попросил меня дать экземпляр речи, которую я произнес на Балтийском флоте, и, хотя у меня ее с собой не было, я чувствовал себя озабоченным из-за этого, пока Петере, который попросил меня выступить и пришел со мной, не сказал мне, что Троцкий проверял мои политические взгляды и возражал против моего выступления до тех пор, пока не увидел газету, в которой вкратце было рассказано о том, как меня принимали матросы.

Мы без проблем прошли мимо двух красногвардейцев, стоявших по обе стороны дверей в кабинет Троцкого в Смольном, причем у каждого в руках была винтовка со штыком, поставленная на пол, как обычно держали ее красногвардейцы, когда изображали невоинственную стойку. Троцкий провел несколько месяцев в Нью-Йорке, я слышал, что он свободнее говорит по-немецки, чем по-английски, поэтому попробовал изъясняться с ним по-немецки. Он не позволил непринужденно обращаться с ним, как Ленин, поэтому я не стал пытаться заговорить с ним по-русски. Мы сразу же перешел к делу: на Робинса произвело огромное впечатление то, что он слышал о «Воззвании к немецким солдатам», подписанном им, начал я.

– Робинс хочет, чтобы оно широко распространилось в Германии, а также на фронте, и он даст сто тысяч рублей, чтобы все это было сделано.

Я не стал особо оговаривать, что сто тысяч рублей предназначались на печатание, но это казалось мне очевидным. Но не для Троцкого. Он подскочил, словно ужаленный, и закричал:

– Ваш друг Робинс дал Брешковской два миллиона рублей, чтобы «внедрить патриотический дурман среди народа»!

Я стоял разинув рот, осознавая, что он ничего не понял, кроме ста тысяч рублей.

– Я хочу, чтобы вы знали, что ваш друг Робинс не сможет подкупить большевиков!

Это было шумное представление, и, прежде чем я восстановил дыхание, открылась дверь, и два красногвардейца влетели в комнату. Я заметил, что оба их штыка были нацелены на меня. Указывая на меня обвиняющим перстом, Троцкий по-русски приказал гвардейцам «вывести вон этого агента империализма».

На этот раз закричал не он, а я:

– Послушайте! Вы не можете арестовать меня! Я не агент империализма, я работаю на большевиков – прямо в вашем Министерстве иностранных дел, куда вы никогда не заходили! – Я орал на Троцкого и крепко напирал на него.

Он ошеломленно смотрел на меня. Гвардейцы недоуменно уставились на меня, а затем один из них поднял руку к бакенбардам, чтобы скрыть усмешку. Все это казалось довольно абсурдным, и даже Троцкий, самый лишенный юмора человек на свете, которого я видел, почувствовал некоторую робость. Я знал, что он испугался, когда, благополучно покинув здание, я направлялся не в тюрьму, а в Министерство иностранных дел.

Позднее Троцкий и я все же договорились, причем Володарский, назначенный народным комиссаром по печати, выступал в роли посредника.

Это правда, что Троцкий почти никогда не заходил в здание Министерства иностранных дел. Как только тайные договора были напечатаны как серия репортажей в прессе, Троцкий, похоже, почувствовал, что долг его по этому вопросу исполнен. Я уверен, что он понятия не имел, пока я громко не возвестил об этом, что мы с Ридом что-то делаем в этом большом, теперь почти безмолвном здании.

Наше бюро пропаганды было самым деловым местом на свете. Большинство чиновников ушли или слонялись без дела. В следующей от нас двери находился отдел военнопленных, где в элегантно обставленной комнате немецкие и австрийские военнопленные приносили репортажи о нашей пропаганде и о том, чтобы дальше «большевизировать» пленных. Когда мы заходили, чтобы поговорить с ними, то приходилось записывать наши имена в книгу и молчать о том, что мы видели или слышали. Луиза Брайант была уверена, что к этой книге имеет доступ «Черная сотня», поскольку за ней увязывался хвост повсюду, где бы она ни ходила.

Рид, Битти и я были приглашены Марией Спиридоновой отметить канун Нового года вместе с крестьянами – левыми эсерами. Это было в расцвете их партнерства в совместном руководстве Советами с большевиками, и следовало многое отпраздновать. Точно так же, сказала нам Спиридонова, это будет просто развлекательная вечеринка – никаких политических речей.

Мы отправились на Фонтанку, 6, где являлись гостями Исполнительного комитета левых эсеров. В хорошем настроении мы наняли сани и заплатили извозчику щедрую плату, что он счел уместным ради праздника. Мы все восхищались Спиридоновой, которая работала с Лениным и другими большевиками на Всероссийском крестьянском съезде и очень деятельно обеспечила большинство в Советах для коалиционного правительства. Рид считал ее самой потрясающей и могущественной женщиной в Петрограде. По дороге мы рассуждали о том, последуют ли делегаты от левых эсеров на приближающемся Учредительном собрании за своими вождями или будут в смятении. Однако сейчас уже были сомнения, позволено ли будет собранию открыться, если оно будет поддерживать Советы и все нынешние советские законы.

• Предыдущая
• 57/101
• Следующая