Путешествие в революцию. Россия в огне Гражданской войны. 1917-1918 - Вильямс Альберт Рис - Страница 79

• Предыдущая
• 79/101
• Следующая

Менее чем за две недели после подписания договора в Бресте «германцы захватили Киев и обширные территории Украины, австрийцы вошли в Одессу, а турки – в Трабзон. На Украине оккупационные власти сокрушили Советы и восстановили Раду, но вскоре после этого Рада была вытеснена гетманом Скоропадским, вставшим во главе этого марионеточного правительства» 71.

Генерал Деникин, указывавший, что в середине января 1917 года русская армия удерживала 187 вражеских дивизий, или 49 процентов сил врага, действовавших на европейском и азиатском фронтах, цитировал французские источники, в которых оценивались потери одних только армий, причем убитые исчислялись в миллионах: Россия – 2,5, Германия – 2, Австрия – 1,5, Франция – 1,4, Великобритания – 0,8, Италия – 0,6. «Доля России в мученическом списке всех союзных сил – 40 процентов», – делает вывод генерал.

На Четвертом съезде Ленин воспользовался тем же тоном по отношению к оппонентам – надо сказать, не музыкальными фразами, – который характеризовал его позднюю статью, ту, что начиналась строками из Некрасова. Ни по какому поводу он не критиковал своих товарищей в руководстве, которые стойко боролись против подписания договора.

Главный источник разногласий среди советских партий, сказал Ленин делегатам, «это то, что некоторые люди слишком легко время от времени предаются чувству справедливости и законного негодования по поводу поражения Советской республики империализмом» и дают выход отчаянию и желают решать вопросы тактики революции «на основе их мимолетных чувств».

Ленин говорил о том, как немецкий народ после Тильзитского мира, навязанного ему Наполеоном, и в то время, когда он был слабым и загнанным в тупик, «все же сумел сделать выводы из горьких уроков и подняться». И затем один из его пассажей, как мне показалось, тронул слушателей. «Мы в лучшем положении; мы не просто слабый и забитый народ, мы – народ, который был способен, и не из-за какой-то специальной услуги или исторического предназначения, но из-за определенного совпадения исторических обстоятельств, – который был способен принять честь – поднять знамя международной социалистической революции».

Ленин завершил речь словами о том, что из-за того, что западный пролетариат живет в подполье, ему нелегко подать свой голос. Таким образом, советским войскам «понадобится много времени и терпения, и придется пройти через множество испытаний, прежде чем придет время, и он поможет нам, – а мы воспользуемся также малейшим шансом промедления, ибо время работает на нас». И – они увидят, они смогут совершить «героическое отступление», а потом «подождать, пока интернациональный социалистический пролетариат придет нам на помощь» и революция «распространится с широким размахом».

В первый раз меня словно озарило: Ленин не был уверен, что они выживут.

Все выглядели несчастными. В тот раз даже иностранные репортеры казались угнетенными и озабоченными, подавленными. После замечаний Ленина дебаты разгорелись с новой силой.

Знакомая фигура беспокойно расхаживала туда-сюда на протяжении всех трех дней съезда. Большинство дипломатов союзников и персонал сбились в кучку в далекой Вологде. Здесь присутствовало несколько иностранцев, и Рэймонд Робинс бросался в глаза.

В то время я не знал ничего существенного о запросе Советов, адресованном Вашингтону через Робинса, – предположительно, предназначенном для самого Вильсона, или о его задержке или сокращении по прибытии, о чем в то время не знал Робинс. Но я знал, как он даже сейчас надеялся, что за ратификацию не проголосуют. Он был достаточно проницателен, чтобы сказать мне в самом начале дебатов по Брест-Литовску, в феврале, что мир непременно будет популярным среди крестьян и что только для мыслящих людей, интеллектуалов, вопрос станет достаточно сложным. И тогда он мне также сказал, что один из тезисов Ленина о мире заключался в том, что невозможно будет заставить старую армию воевать, а революционную армию надо мобилизовать и обучить. Это показывает, сказал он, что Ленин все еще сосредотачивал свое внимание на крестьянах и что в этом он был гораздо реалистичнее Троцкого.

Робинс был американцем, передающим злободневную информацию своему правительству из России в течение, фактически, всего периода после Октябрьской революции. Благодаря упорному труду он добился доверия со стороны Ленина, Троцкого, Радека и остальных. Изначально ему помогали в этой задаче другие, в том числе Джудсон, его «первый обращенный». Описывая ситуацию в России перед тем, как его отозвали, Джудсон в письме своему старому другу, министру почт генералу Альберту С. Берлсону от 10 апреля 1919 года (время, когда на Робинса в прессе обрушились обвинения, а на его публичных выступлениях присутствовали федеральные агенты), в частности, сказал:

«Когда большевики, наконец, победили в ноябре 1917 года, мы – единственные среди всех представителей союзников и агентов делали в тот момент что-то реальное, чтобы помочь большевикам удержаться, признали, что они на самом деле твердо продержались весь жизненно важный период войны. И мы одни, похоже, понимали, что если мирные переговоры, которые в то время были предприняты в Брест-Литовске, были бы сорваны, то было бы необходимо проявить оперативность и мудрость, имея дело с руководителями большевиков. Для этой задачи на редкость удачно подходил Реймонд Робинс, ибо обладал теми самыми качествами, из-за которых, вероятно, он приобрел себе множество врагов и здесь и там. Он – великий идеалист и человек почти слишком широких человеческих симпатий, если вы можете понять, что я имею в виду. (Слишком сочувствует другим людям.) Таким образом, у него возникла сильная привязанность к Ленину и Троцкому, фанатическим лидерам, каковыми они являются. И, несмотря на то что эти лидеры понимали, по их собственному признанию, что Робинс много работал, его деятельность активно поддерживалась миллионами долларов Томпсона и комитетом Брешковской, чтобы лишить их власти… Когда мне было приказано выехать домой, он даже заставил русских и самого себя думать, что меня отправляют к президенту Вильсону, чтобы объяснить ему, как можно лучше помочь большевикам, если они откажутся подписать мир с Германией.

Мое собственное интервью с Троцким, которое было представлено в ложном свете в Америке… сыграло свою роль в укреплении нежелания русских подписывать мир».

«Джудсон был убежден, что Робинс, и некоторое время он сам, «эффективно подбадривали большевиков сопротивляться условиям германцев, кормя их обещаниями, которые, как мы надеялись, были не пустыми». И таким образом мы вносили вклад в затягивание «подписания мира, который едва ли можно было назвать миром». Однако те, кто делал эту работу, которую он рассматривал как ослабление Германии на Западе, «кажется, сейчас почти несправедливо получают одни только оскорбления». Я, как вы знаете, по природе человек веселый, но я не доживу, чтобы увидеть, как эта несправедливость будет исправлена».

В отличие от Локкарта Робинс даже не мог отправить телеграмму правительству. Ему нужно было разыгрывать сцены перед Фрэнсисом, чтобы заставить его послать какие-нибудь телеграммы в Вашингтон. Все они были подписаны Фрэнсисом, который, после отправки рапортов Робинса, часто добавлял свои противоречивые замечания. (Робинс мог телеграфировать только чиновнику Моргана Дэвидсону, своему шефу по Красному Кресту в Нью-Йорке, или посылать донесения через Вильяма Бойса Томпсона.)

Судьба рапортов Робинса, когда они, наконец, достигали Вашингтона, – это уже другой вопрос. Некоторое время спустя вашингтонский корреспондент газеты, издаваемой в Филадельфии, Линкольн Колкорд, отправил Робинсу некоторые отрывки из его личного дневника от 18 марта, чтобы показать ему, что Государственный департамент и другие официальные лица, которые должны были что-то знать, на деле ничего не знали о вопросе Ленина-Троцкого.

Колкорд добавляет: «Первые новости, которые мы узнали об этом, поступили к нам в начале лета, когда вы прибыли в Вашингтон. Из всего этого я полагаю, будет справедливо предположить, что Польк [на то время, когда Вильсон отправлял послание на съезд Советов, Франц Польк был действующим государственным секретарем] ничего не знал об этих переговорах, и я всегда буду полагать, что президент не знал об этом. Я думаю, это дошло до [государственного секретаря] Лансинга, и он сунул дело в долгий ящик. Как вы знаете, полковник Хаус признался мне 9 августа, через неделю после интервенции, что он никогда раньше не видел и не слышал об этих контактах» 72.

• Предыдущая
• 79/101
• Следующая