Старшая сестра - Воронкова Любовь Федоровна - Страница 53
- Предыдущая
- 53/77
- Следующая
Ирина подошла ближе:
– Да ты не заболела ли?
– А хотя бы и умерла! Тебе-то что?
Ирина внимательно поглядела на неё, взяла со столика стеклянный кувшин, чтобы налить свежей воды, и вышла.
«И свет не погасила!» – с досадой подумала Тамара, но сама не встала: не хотелось двигаться, не хотелось шевелиться. Пусть горит.
А ведь и девочки, её подруги, не очень-то настаивали, чтобы выставку делать вместе. Не очень-то приставали к Тамаре. А почему? Хотели посмотреть, как она выдвинется или как провалится? Это всё Сима Агатова. Она не любит Тамару, завидует ей…
«Завидует? – тут же прервала себя Тамара. – А почему она будет мне завидовать? Чему? Что я всегда сижу одна и не знаю, что мне делать?»
Тамара чувствовала себя глубоко несчастной и, насупясь, глядела куда-то в одну точку. Хоть бы умереть, раз она не нужна никому на свете!
Хлопнула дверь. Пришёл отец. Вот он раздевается. Вот он заглянул в столовую…
– Антонины Андроновны нет?
– Нету! – ответила из кухни Ирина. – Велела обедать без неё. Накрывать?
– Накрывай, – ответил отец и прошёл в свой кабинет.
«А про меня и не спросил даже», – не то усмехнулась, не то всхлипнула Тамара.
Но что с отцом? Он открыл дверь и громко позвал Ирину:
– Кто трогал мои журналы?
Ирина не знала, кто трогал журналы. Она их не трогала. Отец вошёл к Тамаре. Тамара выпрямилась. В руках у отца трепетали истерзанные ножницами страницы журналов.
– Это ты сделала?
Тамара со страхом поглядела в его чёрные гневные, окружённые тенью глаза. Сознаться? Отказаться?
– Ты зачем трогаешь мои вещи? Зачем ты трогаешь без спросу, а?
– Я спросила… – ответила, запинаясь, Тамара. – Мама сказала – можно.
– Ах, мама сказала «можно»! – Отец принялся ходить взад и вперёд. – Но вещи-то не мамины? Может, следовало бы у меня спросить – можно ли? И зачем, для чего нужно было так всё уродовать, для какой прихоти, если бы я мог понять! Такие нужные мне журналы!
Тамара вдруг успокоилась.
– У тебя спросить… – сказала она. – А где я тебя вижу? То на заводе, то в кабинете на запоре… У тебя спросить, да?
Видно, отец уловил в голосе Тамары какую-то особую, горькую интонацию, потому что он остановился и внимательно поглядел на неё.
– А я не для прихоти изуродовала… – продолжала Тамара, – мне нужно было. Для пионерского поручения, для выставки… По сельскому хозяйству.
– Ну, и ты сделала выставку?
Голос отца звучал уже гораздо мягче, и гневный огонь в глазах погас.
– Сделала, – ответила Тамара, – только… не так. Не сумела. Провалилась – вот и всё.
– С кем же ты советовалась?
– Ни с кем.
– Но почему же ты не посоветовалась со мной? – опять загорячился отец. – Я ведь кое-что понимаю в сельскохозяйственных машинах… и вообще в сельском хозяйстве, ты же знаешь. Иначе мне бы незачем ехать в эмтээс.
– Как – в эмтээс?
– Да вот так. Ты же знаешь, что в сельском хозяйстве нужны специалисты – агрономы, зоотехники, инженеры… Слышишь? Инженеры. А я ведь инженер.
– А почему же именно тебя посылают? – Тамара по привычке пожала плечом, сама не заметив этого.
Но Николая Сергеевича передёрнуло от этого жеста.
– Пожалуйста, не пожимай так плечами, – резко сказал он, – это вульгарно!
– А мама…
– Чем меньше ты будешь подражать маме, тем будет лучше.
Тамара внимательно посмотрела на него, нахмурилась, но ничего не сказала. Отец с минуту молча ходил по комнате.
– Да, эта задача трудно решается… – пробормотал он в замешательстве.
Как объяснить дочери, что её мать – несчастье его жизни? И хорошо ли, допустимо ли говорить плохое ребёнку о его матери? И, не сумев решить этой задачи, Николай Сергеевич продолжил прерванный разговор:
– Меня никто не посылает. Я сам поеду. Здесь инженеров и без меня хватает, а там… там специалисты до зарезу нужны!
– И тебе хочется туда ехать? – Тамара поглядела на него недоверчиво. – В деревню… в деревянную избу…
– Хочется ли? А я об этом даже и не думаю. – Взгляд отца стал далёким и каким-то чужим, как тогда, на заводе. – Мне надо ехать. Я коммунист. Если бы, скажем, началась война – разве я думал бы, хочется мне воевать или не хочется? Я должен. Ты же знаешь, как это бывает.
Тамара покачала головой:
– Я не знаю ничего… Как будто бы когда-нибудь ты со мной разговариваешь! Вот с Зиной Стрешневой отец всегда разговаривает. А ты… только ругаешься… да кричишь… да уходишь и запираешься…
Голос Тамары прервался. Она замолчала – гордость не позволяла заплакать при отце. Пусть не думает, что это для неё так уж важно.
Но отец видел, как это важно для неё и как ей больно. Он потупил глаза, брови его сошлись. Он сел к письменному столу и задумался. Тамара, также насупясь, молчала. Ирина заглянула в комнату и незаметно скрылась.
«Сидят, как два воробья, – нахохлились, – подумала сна. – А как похожи-то друг на друга!»
– Ты говоришь – я запираюсь, – после угрюмого молчания сказал отец, – не говорю с тобой. Ну, а ты-то хоть раз пришла ко мне с чем-нибудь, а?
Их глаза встретились.
– Да, – Тамара снова перешла в наступление, – а в Новый год я одна была! Во всей квартире! Хорошо мне было, по-твоему?
– Наверно, плохо, – сочувственно сказал отец. – Но неужели ты совсем одна была?
– А, вот ты и не знаешь ничего! Очень нужны мне всякие шёлковые платья! А я всё одна да одна! Посоветуйся с тобой! А если бы посоветоваться, то выставка не провалилась бы? Посоветуйся с тобой, как же!..
Тамара вдруг расплакалась. Отец подошёл, смущённо и неловко погладил её по густым рыжеватым волосам.
– Ну ладно… ну ладно, – виновато заговорил он. – Ну, теперь мы договорились с тобой. Мы с тобой теперь всё поняли, правда? Всё теперь поняли. Оба мы виноваты… и оба не виноваты… правда? Ну я, может быть, побольше виноват. А?
Тамара утёрлась подолом чёрного школьного фартука и, взглянув на отца, усмехнулась сквозь слёзы.
– Не знаю, кто больше, – сказала она. – Только ты… не уезжай в эмтээс. А если уедешь – мне опять одной быть?
Отец задумчиво посмотрел на неё.
– Вот какое дело-то, – он обращался к ней, как к взрослой: – я, пожалуй, всё-таки поеду. А ты пересмотри-ка себя. Если хочешь, давай вместе подумаем. Почему ты одна? Почему у тебя нет верных друзей? Все другие плохие – одна ты хорошая? Так не бывает. Если у человека нет друзей, это очень опасно. Такой человек должен хорошенько посмотреть на себя самого: а может, это я плоховат, что людям со мной и скучно и холодно, что людям не хочется прийти ко мне, что людям всё равно – трудно мне или легко? А может, это я сам такой холодный и равнодушный – так и люди платят тем же? Горячий, внимательный, добрый к людям человек никогда не остаётся один. Никогда! Приглядись-ка ты получше к себе. Приглядись, я тебе советую.
- Предыдущая
- 53/77
- Следующая
