Капрал Бонапарта, или Неизвестный Фаддей - Вронский Константин - Страница 13

• Предыдущая
• 13/45
• Следующая

– Кузнец, – протянул Фаддей. – Дело славное, как ни крути.

– Вот только банальностей не говори, Булгарин! – резко выпалил Дижу. – Все кузнецы на голову нездоровы! Запомни это на всю жизнь! Если надумаешь податься в кузнецы, уж лучше под карету какую кинься.

Казалось, жизнь медленно возвращается в Дижу: он схватил полено и сердито бросил в огонь. А раньше и чувств никаких, кроме ненависти, в нем не наблюдалось.

– Кузнецы, – процедил он сквозь зубы, – хотят быть столь же крепкими, как железо, а на голову столь же слабы, как гнилые яблоки-паданцы. Забияки и пьянчужки. Хвалятся по утру тем, сколько вечером в кабаках прогуляли. Скоты, не люди.

– Н-ну, русский царь Петр тоже любил работать в кузнице, – ухмыльнулся Фаддей.

– А что, не скотом был этот ваш русский царь? – осклабился Дижу, не замечая паники в глазах Булгарина. Как же он смог распознать в нем русского, ведь он поляком всегда назывался?! – Но уж самым главным скотом тот был, у кого я в учениках ходил. Три года ада. Он выжал меня до донышка.

Фаддей старался не смотреть в глаза Дижу.

– Он… он бил тебя, твой мастер?

Дижу кивнул. Потом пригладил черные кудри.

– Еще как. Впрочем, так все кузнецы поступают. Ты хоть раз, Булгарин, совал свой симпатичный носик в кузницу, а?

– Ну, было дело когда-то. Лошадь подковать, то да се.

– Значит, ты мог видеть, как в неумелых руках могут отскакивать молотки и – прямо по носу непутевым подмастерьям!

Фаддей кивнул.

– Ну, да…

Дижу горько улыбнулся.

– Я тоже был непутевым подмастерьем. И мой нос кровил целую неделю. А мой мастер только добавлял тычков.

Фаддей шумно вздохнул.

– А как только я допускал какую-либо оплошность, – прошептал Дижу, с головой уйдя в воспоминания, – выход был лишь один: со всех ног мчаться к дверям!

– 3-зачем?

– Да потому, что вслед тебе летит молоток. А старик прицеливался всякий раз на славу. Я не знаю, попадал ли тебе когда-нибудь молоток между ребер…

– О, господи! Да почему ж он был такой?

Дижу пошебаршил штыком уголья. А затем пожал плечами.

– Откуда ж мне знать? Почему маршал Даву – сущий зверь? Просто есть такие люди, которым неймется, они обязаны жизнь других в пекло превратить. И ведь никто их о том не просит. Таких и могила не исправит.

Фаддей вытянул флягу с вином из своего ранца.

– А ты ни разу не пробовал сам кинуть в него молотком? – спросил Булгарин.

– Уж и не скажу, сколь часто я мечтал разбить ему кувалдой проклятую башку. А причина того, почему я так и не сделал этого, была лишь одна: я во что бы то ни стало хотел вынести это ученье.

Фаддей понимающе кивнул.

– Понятно! Назло всему!

– Ха! «Назло всему»! – Дижу презрительно сплюнул в костер. – Да просто мне хотелось встать на ноги. Стать хозяином собственной судьбы. Но судьба у нас шлюха известная! Только с ученьем своим покончил, вот в рекруты попал. Комедь заново начинается: я слова пикнуть не смей, за меня другие все решают. Скотство экое, эта наша жизнь!

Фаддей сочувствующе протянул Дижу флягу с вином. Тот упрямо мотнул головой, и Булгарин отпил сам.

– А отец твой чем занимается? – спросил он затем, по-прежнему мечтая разговорить Дижу. – Ты же мог впоследствии его дело продолжить?

Глаза Дижу опасно блеснули.

– Ты никак все вызнать собрался, Булгарин? – отчужденно спросил он.

Фаддей пожал плечами.

– Надо ж хоть немного узнать тех людей, с которыми тебя на войну погонят.

Дижу насмешливо присвистнул.

– А я-то думал, ты бежать собираешься? – сухо промолвил он затем.

Фаддей мотнул головой и вновь приложился к фляжке с вином.

– Какое уж тут бежать, – отозвался он неохотно. Дижу хмыкнул:

– Конечно, сейчас тебе бежать вовсе не след. Лучше дождись, когда нас в Россию погонят…

Фаддей вздрогнул, но Дижу вновь от него отвернулся. Казалось, эта тема его совершенно не интересовала. Странный тип все же! А ведь как подобрался, когда Булгарин про «отца» упомянул. Забеспокоился внезапно…

Со стороны маленького сельца, у которого стоял их батальон, неслось дикое собачье тявканье. Словно какие-то псы кости делили. А потом вновь все стихло.

– Ну, вот, в сельце на одну кошку меньше стало, – улыбнулся Фаддей, подбрасывая в огонь еще одно полено. Сделалось заметно холоднее.

Булгарин бросил взгляд в черное ночное небо.

– У нас тоже собака жила, когда я маленьким совсем был, – вздохнул он. – Сучка. Ее Динкой звали. Здоровенная такая, я даже на спине у нее кататься мог.

Фаддей закашлялся. Уж больно чадно у костра.

– Когда Динка сдохла, мне пять лет минуло, – он уперся подбородком в колени. – Мы ее с папенькой под яблоней похоронили…

Рассказывал и за Дижу наблюдал: вновь ведь вздрогнул тот, когда Фаддей про «папеньку» упомянул.

У соседнего костра клякнула винная бутылка, покатившись по земле. Пустая.

– У меня тоже собака была, – внезапно промолвил Дижу. – Вот только отец ее не хоронил, он всего лишь убил ее.

Фаддей сделал вид, что не слушает, а сам навострил уши. Пусть Дижу не думает, что ему охота подслушивать.

– Я ей и имени-то дать не успел, – прошептал Дижу. – Какой-то мужик утопить собачонку хотел. Когда я мимо проходил, он как раз в мешок с камнями собаку ту запихивал. Совсем кутенок, от страха описался. Я у того мужика собачонку и выпросил.

Взгляд Дижу потерялся в пламени.

– Я кутенка того прятал, ведь знал прекрасно, что мой отец отнимет его. А когда папенька уходил в трактир, чтобы напиться до поросячьего визга, я носил собачонке еду и играл с ней… Малыш был моим другом. Соседи-то не позволяли детишкам своим со мной играть, мой отец был падшим человеком, отверженным. Я вообще-то тоже с ними не хотел играть, к тому же у меня был собственный пес.

Рудольф сплюнул в огонь. Голос его стал глуше.

– Уж и не знаю, сколько у меня тот щен прожил, – верно, недели две, – а потом отец мой нашел его. Пьяный папенька в тот день был. Впрочем, как обычно. Слова не сказал, схватил собачонка за хвост и ударил о стену. Он… он не сразу подох. Я закричал тогда, взвыл. А щенок попытался укусить отца в его проклятую ногу, меня защищая. Он растоптал его. А потом избил меня.

Фаддей сглотнул судорожно. Опасные искорки в глазах Дижу. Он уже видел их как-то раз. Тогда, на экзекуции в строю. Это была ненависть, безграничная ненависть, полыхавшая в глазах Рудольфа. Неутишимая и непримиримая.

– Он здорово тогда избил меня. Это мне было уж в привычку. Но то, что отец убил мою собаку, убил просто так, я ему никогда не простил. Когда я перестал плакать, я поклялся, что тоже убью его, когда вырасту. Я и в самом деле убил бы его. Так же легко, как газы выпустил бы.

– Отца? – едва слышно спросил Фаддей.

Дижу смахнул подсохшую грязину с сапога.

– У-ф-ф-ф! Отца! – выдохнул он. – Да все равно! Ты ведь не знаешь, каким он был, Булгарин! Когда он напивался, то вел себя со мной, как с кучкой дерьма! А напивался папенька постоянно.

Дижу скрестил руки на груди, пристально глянул в огонь.

– Особым шиком у него считалось упрекать меня в том, что я убил свою мать, что из-за меня она умерла в родах. А я был тогда таким маленьким, что едва до стола макушкой доставал. И вот стою и слушаю, как убил собственную мать. Хотя и не знал ее никогда.

Фаддей вслушивался в рассказ Дижу столь напряженно, что и позабыл о фляге с вином в руках. И вот сейчас вздрогнул, сделал глоток, стараясь унять комок, вставший внезапно поперек горла. У истории Дижу был пряный, почти что горький привкус вина.

– Уверен, ты не откажешься дослушать последний куплетец сей песенки, – с горькой усмешкой заметил Рудольф. – О том, почему я так и не сподобился счастья вспороть его пивное брюхо ножом. Еще чего, потрошить великого неудачника! Много чести. После смерти моей матери он ведь не только к бутылке прикладывался постоянно, он играть удумал. И наделал немыслимых долгов, – Дижу бросил в огонь огромную ветку, тут же вспыхнувшую ярким пламенем. – Я проснулся тогда ночью, безумно хотелось пить. Было темно, и я споткнулся о перевернутую скамью, а когда поднялся в полный рост, прямиком в ноги отца уткнулся. Он повесился у нас в поварне.

• Предыдущая
• 13/45
• Следующая