Романы Тургенева - Вулф Вирджиния - Страница 2
- Предыдущая
- 2/2
Дело в том, что Тургеневу в большой мере свойственно еще одно редкое качество: чувство симметрии, равновесия. Он дает нам, по сравнению с другими романистами, более обобщенную и гармоничную картину мира — не только потому, что обладает широким кругозором (он рисует жизнь разных слоев общества: крестьян, интеллигентов, аристократов, купцов), но чувствуется, что он еще привносит в свое изображение стройность и упорядоченность. Симметрия у Тургенева, как убеждаешься, когда читаешь, например, «Дворянское гнездо», торжествует вовсе не потому, что он такой уж великолепный рассказчик. Наоборот, иные из его вещей рассказаны плохо. В них встречаются петли и отступления, «…мы должны попросить у читателя позволение прервать на время нить нашего рассказа», — вполне способен заявить он. И дальше на сорока страницах — запутанные невразумительные сведения про прадедов и прабабок, покуда мы наконец снова не очутимся с Лаврецким в городе О., «где расстались с ним и куда просим теперь благосклонного читателя вернуться вместе с нами». Хороший рассказчик, представляющий себе книгу как последовательность эпизодов, никогда бы не пошел на такой разрыв. Но для Тургенева его книги — вовсе не последовательность эпизодов, он рассматривал их как последовательность эмоций, исходящих от центрального персонажа. Какой-нибудь Базаров или Харлов, представленный вживе пусть всего лишь однажды, в углу железнодорожного вагона, сразу приобретает первостепенное значение и словно магнит притягивает к себе разные предметы, казалось бы, ничем между собой не связанные, но, как ни странно, складывающиеся в одну картину. Связаны здесь не сами предметы, а чувства, и когда, прочитав книгу, испытываешь эстетическое удовлетворение, достигается оно потому, что у Тургенева, несмотря на все слабости повествовательной техники, необыкновенно тонкий слух на эмоции, и даже когда он пользуется резким контрастом или от описания действий героев вдруг переходит к красотам лесов и небес, все равно благодаря глубокому авторскому пониманию получается правдивая, слитная картина. Он никогда не отвлекается на несущественное, на передачу ложного чувства или на лишнюю смену декораций.
Именно поэтому его романы не просто симметричны, но и по-настоящему нас волнуют. Его герои и героини относятся к тем немногим героям художественной литературы, в чью любовь мы верим. Это чистая и сильная страсть. Любовь Елены к Инсарову, ее тревога, когда он не приходит, отчаяние, которое она испытывает, укрываясь в часовне от дождя, смерть Базарова и горе его стариков родителей, — все это остается с нами, как пережитое. Но при всем том личность не выступает на первый план, одновременно происходят и разные другие события. Гудит жизнь в полях; лошадь грызет удила; кружась, порхает бабочка и садится на цветок. Мы видим, хоть и не приглядываемся, что жизнь идет своим чередом, и от этого только глубже наше сочувствие людям, составляющим всего лишь малую часть большого мира. В какой-то мере это, конечно, обусловлено еще и тем, что герои Тургенева сами глубоко сознают свою связь с миром за пределами их личности. «К чему молодость, к чему я живу, зачем у меня душа, зачем все это?» — спрашивает Елена в своем дневнике. Этот вопрос постоянно у нее на устах. Ее разговору, легкому, забавному и полному точных наблюдений, он придает дополнительную глубину. Тургенев не ограничивается, как мог бы ограничиваться в Англии, одним блестящим живописанием нравов. Его герои не только задумываются о смысле собственной жизни, но задаются вопросом и о предначертаниях России. Интеллигенты посвящают России все свои заботы; за разговорами о ее будущем они просиживают ночи над неизменным самоваром, покуда не разгорится заря. «Жуют, жуют они этот несчастный вопрос, как дети кусок гуммиластика», — говорит Потугин в «Дыме». Тургенев, телом в изгнании, душой не мог оторваться от России — он почти болезненно чувствителен, как бывает с людьми, страдающими от ощущения своей неполноценности и не находящими выхода своим страстям. Тем не менее он не воюет ни на чьей стороне, не становится выразителем чьих-то идей. Ирония его никогда не покидает; он постоянно помнит, что есть и другая сторона, противоположная. В самый разгар политических дебатов нам вдруг показывают Фомушку и Фимушку, «кругленьких, пухленьких, настоящих попугайчиков-переклиток», которые живут весело, припеваючи, невзирая на положение в стране. К тому же, напоминает нам Тургенев, понять крестьян, как ни изучай их, дело трудное. «Я не умел опроститься», — пишет интеллигентный Нежданов, перед тем как убить себя. И хотя Тургенев мог бы сказать вместе с Марианной: «…я страдаю за всех притесненных, бедных, жалких на Руси», — он считал, что в интересах дела, равно как и в интересах искусства, — воздерживаться от рассуждений и доказательств. «Нет, когда мысль высказана, не следует на ней настаивать. Пусть читатель сам обдумает и сам поймет. Поверьте мне, так будет лучше и для идей, которые вам дороги». Он насильно заставлял себя стоять в стороне, смеялся над интеллигентами, показывая несерьезность их аргументов и конечную бессмысленность усилий. И благодаря такой отстраненности его переживания и неудачи нам теперь только понятнее. Однако, хотя теоретически, в борьбе с собой, он и придерживался этого метода, все равно личность автора присутствует во всех его романах, никакой теории не под силу ее изгнать. И, перечитывая его еще и еще раз, даже в переводах, мы говорим себе, что этого не мог написать никто, кроме Тургенева. Место его рождения, национальность, впечатления детства, темперамент отпечатаны на всем, что он создал.
Конечно, темперамент — дар судьбы, от него не убежишь, но писатель может выбрать ему то или иное применение, и это очень важно. Автор при любых обстоятельствах будет стоять за личным местоимением 1-го лица единственного числа: но в одном человеке этих «я» несколько. Будет ли автор тем «я», который перенес обиды и оскорбления и стремится утвердить себя, завоевать себе, своим взглядам, признание и власть; или же он эту сторону своей личности подавит и выдвинет на передний план второе свое «я», чтобы глядеть на мир по возможности честно и объективно, не самоутверждаясь и ничего не провозглашая и не отстаивая?
Тургенев в выборе не сомневался, он не желал писать «умело и пристрастно, внушая читателю предвзятые понятия о том или ином предмете или человеке». Он дал высказаться своему второму «я», свободному от всего лишнего, ненужного и поэтому почти обезличенному в своей индивидуализированности. Вот как он сам это описывает в рассказе об актрисе Виолетте:
«Она отбросила все постороннее, все ненужное и нашла себя: редкое, высочайшее счастье для художника! Она вдруг переступила ту черту, которую определить невозможно, но за которой живет красота».
Потому-то романы Тургенева и не устарели: в них слишком мало личных пристрастий и переживаний, привязывающих искусство к данному месту и времени; в них говорит не пророк, окутанный грозовой тучей, а свидетель, стремящийся понять. В его романах есть, разумеется, свои слабости: постареть и облениться, говоря его же словами, суждено каждому; иногда он пишет поверхностно, сумбурно, пожалуй сентиментально. Но книги его живут на тех высотах, «где живет красота», потому что он предпочел говорить в них голосом своего глубинного, истинного писательского существа. И при всем том, как он ни иронизирует, как ни старается держаться в стороне, мы ощущаем в них искренность и силу чувства.
1933
- Предыдущая
- 2/2
