Синяя книга алкоголика - Коровин Сергей Иванович - Страница 28
- Предыдущая
- 28/41
- Следующая
В Москву он переехал вместе с А. С. Тер-Оганьяном и В. Н. Кошляковым и долгое время жил с ними. Потом стал работать на телевидении и долгое время жил у нас с Олей. Потом жил один.
Сева – человек крайних взглядов. Свой радикализм он не только декларирует, но и подтверждает собственной жизнью.
– Что вчера было?
– В принципе, все нормально. Только Сева в ментов стрелял…
Он любит зверей и пауков, презирает людей и деньги. Еще он презирает вещи, скажем рубашки или обувь, и иногда их сжигает или разрывает. Вообще, в одежде он неприхотлив настолько, что иногда с ним неловко идти по улице.
Он цинично выражается во всяком обществе и при дамах, носит с собой нож и револьвер-пугач. Ему бы саблю или лучше меч, но он же не идиот…
Он сверхначитан – единственный из моих знакомых, кто дочитал до конца «Иосифа и его братьев», «Исландские саги» и прочел большую половину «Улисса».
Да, еще он презирает женщин, но это само собой. При этом совсем недавно он, можно сказать, женился и девушку взял подозрительно нормальную.
Несколько раз он сходил с ума, но, к сожалению запретил об этом писать.
А так он умный и хороший человек. Я его очень люблю.
Когда у Всеволода Эдуардовича Лисовского костюм становится совсем грязным, он чистит его ножом. Как настоящий парень.
Авдей Степанович Тер-Оганьян и Сева Лисовский ехали в Ростов хоронить Васю Слепченко. Его убило током. Когда эта ужасная весть достигла Москвы, Авдей Степанович и Сева стали сильно горевать. Они горевали все время, потом пошли на вокзал, купили билеты, сели в поезд и продолжали горевать в поезде.
Утром Авдей Степанович проснулся рано, часов в десять и понял, что больше не уснет. Он поворочался, потом поднялся и вышел в коридор. По коридору, напевая сквозь зубы, ходил нечесаный Сева. Подошел к Авдею Степановичу и сказал мрачно:
– Допились, блядь! В десять часов стали просыпаться!
На дне рождения Авдея Степановича Тер-Оганесяна все сидели кружком. Посередине на табуретке стоял именинный пирог. Всеволод Эдуардович что-то рассказывал. Вдруг он напрягся и как блеванет прямо на пирог!
А однажды у Марины с Гошей все сидели, пили, а Сева спал в кресле-качалке. Вдруг он открыл глаза, качнулся да как блеванет прямо себе на грудь!
Оля спросила у Севы Лисовского, что такое паллиатив.
– Это когда кого-то следовало бы замочить, а его просто бьют. Недостаточная мера воздействия, – объяснил Сева.
Через несколько дней Оля опять его спрашивает:
– Сева, как это называется, я забыла… Ну, когда кого-то бьют, на букву «п»?
– Пиздюлина, что ли? – спросил Сева.
Однажды я и Сева Лисовский пили в анимационной студии, находившейся в большой старой церкви. Засиделись допоздна и легли спать. Я улегся на стульях, а Сева завернулся в какую-то матросскую шинель и уснул на бетонном полу.
Утром я стал его будить. Он долго не реагировал, потом спросил из-под шинели:
– Мы в ментовке?
– Не бзди, старик, – сказал я. – Мы в храме. Просыпайся!
АЛЕКСАНДР ВИЛЕНОВИЧ БРУНЬКО
Александр Виленович Брунъко – великий поэт земли русской. Это явствует из эпичности фигуры и личности поэта, из внутреннего ощущения самого Александра Виленовича, из его стихов и частичной невменяемости их автора.
Брунько старше всех в нашей компании лет на десятъ-пятнадцатъ. Нам он достался по наследству от предыдущего поколения. Это бездомный, очень одинокий человек с собачьей жизнью, которую во многом он сам себе и устроил.
Нет, все не то, изыски, пустяки,
Искусство и не более – стихи.
Нет, слов таких язык мой не имеет,
Чтоб высказать, как сердце леденеет
Под этим синтетическим пальто!
В такой-то ветер! В этакую полночь!
И ни единая не вспомнит сволочь!
Нет слов таких, и это все – не то!
До сих пор его можно встретить на углу улицы Энгельса и Газетного переулка – одном из самых прохожих мест Ростова.
На заре Перестройки он успел год посидеть в тюрьме за нарушение паспортного режима, и если раньше тюрьма присутствовала в его творчестве опосредованно, как образ (Россия – тюрьма, СССР – тюрьма), то после освобождения стала отдельной темой, и стихи о тюрьме составили значительную часть книги с характерным названием «Поседевшая любовь».
С годами стихи Александра Виленовича обретали всю большую эпохальность: Тюрьма, Россия, Православие. Плюс периодически возникающий приазовско-донской колорит. И пафос, и замах, и глобальность обращений вполне уместны в определенном возрасте. Тем более что уже много лет Александр Виленович является глубоко пьющим человеком.
Я специально воздерживаюсь от цитат, но поверьте, Брунъко – настоящий поэт, причем дело тут не в качестве стихов. Естественно, жить ему от этого не легче. Но он жив. Дай Бог ему здоровья!
Дом Актера. Ночь. По темному грязному коридору бредет Сева Лисовский, волоча за ноги пьяного человека Ника Володина. Он держит под мышками Никовы ноги в разбитых ботинках. Ник едет головой по бетонному полу, оставляя волосами след, как от метлы. Он спит. Он едет домой. Рядом с Севой шагает великий поэт земли русской Александр Виленович Брунько. Он выговаривает Севе:
– Сева, еб твою мать! Как тебе не стыдно! Ты что, не можешь взять его как-нибудь по-другому? Он же человек, а не хуй собачий!
Сева тянет Ника дальше, периодически повторяя:
– Саша, иди на хуй!
В Дом Актера к поэту Калашникову привели молодого поэта почитать свои стихи. Там у него все время рифмовалось слово «узда». Калашников послушал, стал что-то говорить. Случился тут же великий поэт земли русской Александр Виленович Брунько. Калашников его спрашивает:
– Ну а ты, Саша, что скажешь? Брунек подумал и говорит:
– Я знаю только одну рифму к слову «узда».
Поэт Мирослав Маратович Немиров читал поэтам Калашникову и Брунько свои стихи. А стихи у него, как известно, полны ненормативной лексики. Вот он почитал и стал ждать мнений. Калашников говорит:
– Ну что, стихи, безусловно, талантливые. Только вот неприятно, хуи во все стороны торчат.
А Брунек говорит:
– Тут Виталик какие-то хуи увидел, а я так нихуя не вижу!
Александр Виленович Брунько отсидел год в тюрьме за нарушение паспортного режима. Выйдя на волю, он поселился в Доме Актера. Появился он похудевший, аккуратно подстриженный. В поведении наметилась некоторая каторжанская жесткость, лагерная выправка.
В один из первых вечеров все сидели, пили. Кто-то стал жаловаться на жизнь: денег нет, все плохо… Суровый Брунек сказал:
– Нет денег? Укради! Ты же мужик!
Через две недели это прошло.
Великий поэт земли русской Александр Виленович Брунько издал книжку. Денег ему дал друг – расхититель социалистической собственности, с которым Брунько сидел в тюрьме. Книжка называлась «Поседевшая любовь». Все шутили: «Посидевшая любовь».
Отдыхали мы компанией в «Радуге», на воздухе. Брунько выпил свои два стакана и поник. А мы пили дальше. С нами сидел Лунев, сложно относящийся к евреям и вообще человек серьезный, задумчивый. Достал он книжку Брунько и говорит:
– Александр Виленович, я уважаю вас как поэта, как личность, мне интересно ваше творчество. Пожалуйста, надпишите книжку!
Брунько смотрит на него мутно, пытаясь сообразить, чего от него хотят. Тот снова:
– Ну пожалуйста, Александр Виленович, я вас уважаю как поэта, как человека… – и так далее. Всего раза четыре.
Брунько наконец понимает, что от него требуется, с трудом поднимает руку. Ему в персты вкладывают стило. Он берет книжку.
– К-как звать?
– Вадим.
Брунек медленно опускает руку на страницу, начинает криво писать: д-до-р-рро-го…
В это время Вася Слепченко ему кричит:
– Саша! Кому ты пишешь! Это же ярый антисемит!
- Предыдущая
- 28/41
- Следующая
