Приключения Питера Джойса - Ярмагаев Емельян - Страница 6

• Предыдущая
• 6/62
• Следующая

— Сколь же прискорбно мне, дети мои, — он понизил голос до увещевательного шепота, — видеть одну из дщерей своих, отпавшую от лона матери своей, погрязшую в гордыне, и пороках, и ереси всяческой!

И прямо указал, скотина, на мою бабку. Пальцем! С кафедры!

Бабка выступила вперед. Теперь ее было не остановить.

— Лживы и вздорны слова твои, Рокслей, — сказала она не громко, но каждый звук достиг самого отдаленного уголка церкви. — Я, женщина неученая, берусь это доказать. Не ты ль, ученый лицемер, делал мне гнусные предложения? Не ты ли говорил: «Скучно жить одной небесной благодатью без земной»?

Его преподобие побагровел и подскочил на кафедре как ужаленный.

— Удались, презренная мадианитянка! [37] — заорал он. — Именем господа нашего пречистого заклинаю тебя: изыди!

И жестом, полным возмущения, указал на окно. Все конечно повернулись посмотреть, не предлагает ли пастырь своей дщери выпорхнуть в окошко. Но бабка моя поняла его лучше. Она дерзко рассмеялась и сказала:

— Именем этого-то бога ты меня изгоняешь, лживый книжник и фарисей? Да это просто раскрашенное стекло!

А дело в том, что в большом восточном окне нефа церкви помещался цветной витраж. Там была очень милая картинка: бог-отец, бог-младенец в яслях и матерь божия, а за ними — пастухи с овечками, такими кудрявенькими — точь-в-точь нашей породы, стонхильской. Пуритане наши давно косились на это окно: на икону похоже… И что б вы думали, сделала моя родная бабка, броунистка [38] Катарина Гэмидж?

— Смотри, идолопоклонник, — сказала она грозно, сняв с ноги тяжелый патен. — Если это твой бог, пусть он вступится за тебя!

И с этими словами — трах деревянным башмаком прямо в середину витража!

Овечки, пастухи, ягнятки, оба бога, отец и сын, — все, печально звеня, посыпались на пол… Что тут началось! Ноги мои, уносите меня!

— Вас арестуют, безумная вы женщина, — грустно говорил Питер дома. — Вам грозит тюрьма, если не хуже.

Сжав губы, бабка молчала, глядя куда-то мимо нас.

— Были в Англии первые мученики-пуритане, — торжественно сказала она после долгого молчания. — Епископ глостерский Джон Хоуп и епископ вустерский Хью Лэтимер. Их сожгли на костре. Неужто я, ничтожная грешница, окажусь недостойной их святой памяти?

— Бабка, костер — это меня еще меньше устраивает, чем тюрьма, — сказал я. — Не желаю, чтобы тебя на моих глазах прокоптили, как Энн Холлидей. Сейчас запрягу я тебе лучшую нашу четверку — и улепетывай поскорее в Бристоль, к тетке своей двоюродной!

Джойс горячо присоединился к этому предложению. Но бабка совсем закаменела. Затвердила, что не станет убегать из собственного дома, словно жена какого-то там Лота [39]. Ту будто бы бог превратил в соляной столб.

— Лучше бы и ты превратилась в столб! — не выдержал я. — По крайней мере, я бы выкопал тебя и спрятал!

Бабка тихонько погладила меня по голове. Нежностей мы оба не терпели, ну, а тут я…

— Что ты, мальчик, — сказал Питер так ласково, точно стал членом нашей семьи. — Ты же мужчина, англичанин. Мы что-нибудь придумаем, непременно придумаем!

Он стал взволнованно ходить по комнате.

— Есть выход, — начал Джойс. — Могли бы вы, мистрис Гэмидж, уехать далеко отсюда, за океан?

Бабка только рукой махнула. Что за безумие — уехать из Англии, от родины, от дома и хозяйства!

— Хорошо, — сказал Питер, — сейчас, пожалуй, рано предлагать это: жатва не созрела. Ну, а если попросить заступничества леди Лайнфорт? Она, мне показалось, и сатаны не побоится.

— Вот настоящий совет, — сказал я и, не тратя слов, вылетел из дома. В Соулбридж!

Бегу я по дороге в полной темноте, твержу заклинание против ведьм — самое ихнее время, часов девять вечера, — соображаю: не иначе, господь бог осерчал на нашу деревеньку. В частности, на меня, раба ничтожного. Что за денек, в самом деле: утром едва пират не утащил, днем приставучка-мисс разозлила, потом — скандал на болоте, и вот напоследок эта напасть! Не слишком ли много для одного дня? А сам все бегу. Слышу — лошадиный топот нагоняет. Никак констебль наш деревенский, слух Уорвейн, скачет арестовать мою бабку? Сейчас он у меня узрит все сферы небесные. Отломал я от изгороди увесистую дубинку…

— Эй, бабушкин внук, нечего прятаться! — звонко окликнул меня первый всадник — их было двое. — Я была в церкви и все видела. Думала, Рокслея хватит удар. Что теперь будет с мистрис Гэмидж?

Рядом высекала искры копытом лошадь другого всадника, в темноте не видать чья.

— Хочу, мисс Алиса, просить защиты у вашей матери, моей леди.

— Леди в замке нет, — сказал мужской голос с другого коня. — Не ходи туда, Бэк.

Это оказался Ален Буксхинс, слуга из Соулбриджа. И тут только я вспомнил, чем она занята этой ночью, наша леди. Вот невезенье-то!

— Не унывай, Бэк, — посоветовала мисс Лайнфорт. — Что-нибудь придумаем! — И они ускакали.

«Что-нибудь придумаем» — это я уже слыхал. Нет, надо действовать самому. Но каким беззащитным чувствует себя человек ночью на пустынной дороге! Как давят на него растительное безмолвие земли, эти бездельные мигалки-звезды, эти отдаленные слабые огни домов, вой ветра и неумолкающий шум моря! Молиться? Но кому — богу, изображение которого только что кощунственно разбила моя приемная мать?

Думал я, думал, наконец решил идти к морю. Может быть, встречу там леди. Идти же лучше всего на каменную лестницу у моря. Лестница эта не простая: прямо на ее ступени из парка Соулбриджа ведет подземный ход. Говорят, его прорыли для своих пиратских выездов предки леди Лайнфорт. Через этот тайный ход они и выбирались к лестнице, у которой всегда дежурили лодки. Или, наоборот, удирали с моря от преследования в замок, так что враги Соулбриджей, должно быть, чесали в затылках: куда это они запропастились? Вход в подземный туннель я конечно знал: он был между скал у самой лестницы. Дверь его была заперта изнутри. Я спустился по узким и скользким от водорослей ступеням к самой воде.

Там мне стало опять жутко. Море глухо рокотало голосом преподобного Рокслея и как будто все изнутри светилось. Черная-пречерная вода колышется, дышит, как живая, сверкают на ней холодные глаза луны, передвигаются, сливаются, множатся… А в темной пустыне, в двух кабельтовых, не дальше, пляшет одинокий крохотный огонек: голландский бусс все еще на месте.

И вдруг слышу: скрипит что-то в двери. Я — скок за камень, что позади лестницы. На лестницу падает светящийся круг от розового фонаря. Хриплый голос леди Элинор:

— Как будто все спокойно, кролики мои. А взяты ли лестницы с крючьями, чтобы закинуть за борта?

— Да, миледи.

— А весла обмотали?

— Да, миледи.

— Я тебе покажу «миледи», олух ты несчастный! Не было с тобой миледи этой ночью: она в Бристоле! Все люди здесь? Теперь концы отвязывай! Живо по одному в лодки, оружием не греметь, уключинами не стучать. Освободите, невежи, даме место на корме!

Высокая леди в длинном черном плаще до пят, с капюшоном, опущенным на самое лицо, спустилась в лодку. Острый конец багра, упершись в камень, оттолкнул ее от берега. Чуть слышно заработали весла… Отплыли!

Ну, хорошо. Они отплыли. А мне-то что делать? Проклинать свое малодушие? Э, посмотрю я на того, кто отважится подвернуться леди Лайнфорт в такую минутку!

Шлюпка сразу растаяла во тьме, только слабо доносилось ритмичное «плак-плук» длинных весел. Потом и это затихло. Лишь огонек обреченного судна по-прежнему танцевал в глухой бездне. Прошла целая вечность. Отдаленный вопль. Выстрел. Еще… Все стихло. До меня донесся железный скрип. Я догадался: овладев буссом и, может быть, выкинув кое-кого за борт, люди нашей хозяйки завезли якорь захваченного судна подальше от мели, бросили его и теперь работают воротом, чтобы стащить бусс с мели. А голландцы все еще пьянствуют и дрыхнут в нашей таверне. И каково же будет их изумление!..

• Предыдущая
• 6/62
• Следующая