Приключения Питера Джойса - Ярмагаев Емельян - Страница 60

• Предыдущая
• 60/62
• Следующая

В окно было видно, как индейцы лезут через частокол — неустрашимо, прямо под наши пули. Но дель Марш запретил стрелять, потому что хотел узнать, что они будут делать. А также потому, что пуль осталось мало — по десятку на человека. Один из индейцев — судя по одеянию и осанке, начальник — бесстрашно подошел к двери и постучал в нее обушком томагавка:

— Иенгиз иметь уши. Абенак говорить.

— Говори! — прогремел дель Марш.

— Ты много послал индеец далеко. Не вернуть совсем. И много-много белый воин теперь спать — не разбудить. Ты сидеть большой дом, крепкий, бросать абенак громкий огонь. Не надо! Глаза-огонь, закрыть, абенак свои воин уноси, уходи. Всё.

Подумав, он добавил, старательно выговаривая слоги: «Все хо-ро-шо!»

— Брешешь ты, краснокожий, — ответил дель Марш. — Первый напал, а теперь хитришь?

Абенак помолчал — не скажут ли еще чего-нибудь? Потом возразил:

— Белый иметь два языка. Красный — один! — Он поднял вверх один палец. — С моря пришел много-много белый, злая скво с ними. Сидел большой зверь… Смотри!

Индеец вынул из-под плаща лошадиный череп, очищенный от мяса — очевидно, вываренный, — и показал.

— Ладно, счет сходится, — сказал дель Марш. — Забирай своих убитых приятелей и уходи, да смотри у меня — без хитростей! А если вздумаешь…

И тут со всех сторон застучали выстрелы.

Они были частыми, как град. Пули, щелкая, впивались в стены форта — мы, будучи внутри, слышали их ноющее пение. Абенак пошатнулся, провел ладонью по груди и упал на колени. Приподнимаясь, он что-то запел. Странно, но я почувствовал, что ему больно, очень больно, нестерпимо. Потом он упал вниз лицом. Индейцы разбегались, перелезали через частокол и падали. Спустя минуту форт опустел.

Отряд ополченцев из Коннектикута перехватил все лесные тропы и окружил индейцев с трех сторон — с четвертой была река. До вечера окрестности потрясала пальба, и эхо, дробя, разносило выстрелы до самого моря.

Горсть оставшихся в живых индейцев заставили вырыть общую могилу и уложить в нее собратьев; затем на индейцев-могильщиков надели кандалы и увели, чтобы продать в рабство. И ополченцы ушли, объявив на прощанье, что им плевать на все договоры и прочие любезности Массачусетса с индейцами.

Они это скоро еще раз доказали. С помощью других поселенцев молодцы из Коннектикута заживо спалили на берегах Мистик Ривер семьсот человек пекота с женщинами и детьми — наш дель Марш участвовал в этой отвратительной бойне. И эти убийцы впоследствии объявили три своих деревушки — Хартфорт, Уэзерфильд и Уиндзор — государством и долго потом чванились, что дали Америке первую конституцию.

Но в минуты избавления нам, разумеется, было не до этого: сам Питер Джойс, изгнанный руководитель колонии, ворвался в форт! Он исхудал, как зимний заяц, и был зол, как голодная рысь. Женщины и ребятишки кинулись ему в ноги, поднялся благодарственный вой и плач, но это его нисколько не тронуло: он разразился обличительной речью в адрес живых и мертвых и вывел как по-писаному, что мы вполне заслужили свою участь. После этого благодетель наш без дальнейших объяснений завалился спать и проспал ровно двое суток.

Что касается меня, то я очутился в медвежьих объятиях — угадайте кого? — Боба ле Мерсера! Боб нещадно колол мои щеки отросшей бородищей и кричал, что он страх как соскучился по стонхильцам, особенно — по мне! Как выяснилось между прочим, дела свои бедный скиталец обделал весьма недурно.

— Это господь помог тебе, Боб.

— Бобры, сэр, бобры! Вот они! — И он пнул ногой туго набитый мешок. — Такие милые твари, Бэк, — наши стонхильцы, только с хвостами! И жаль их ловить, да необходимо вызволить из Англии семью. Деньги уже высланы через голландских купцов, которым я шкурки сбывал, они почестней. Ох и влетит мне от мистрис ле Мерсер за долгое молчание!

Про свои скитания по всему побережью, от Виргинии до Коннектикута, Боб потом рассказывал мне каждый вечер в течение года, так что они мне невыносимо надоели, и я их опускаю. Главное, о чем он мечтал, совершая свои бобровые экспедиции, это, как бы заняться землей. Если его уговорить остаться у нас, думал я, поселок наш травой не зарастет.

Оказывается, Боб знал Криса Холкомба: не кто иной, как Крис, переправил его на своем кече из Виргинии в Коннектикут, в Хартфорт. Там ле Мерсер прослышал от дровосеков про наше поселение, но все не решался наведаться, памятуя про свой должок компании.

— А Питера где ты встретил?

— Он сам явился в Хартфорт к тамошнему проповеднику Тому Хукеру просить военной помощи. Представляешь, Бэк, как мы спешили с ним сюда!

Про Алису Боб ничего толком не знал, кроме того, что какая-то мисс приплыла с Холкомбом в поселок скуанто и подняла страшный шум, требуя, чтобы нашли Питера Джойса. Ну, а вдова Гэмидж…

— Как, моя бабка жива? Ой, Боб, повтори это сто раз!

— Жива, Бэк, это так же верно, как то, что она обозвала меня «непутевым, зря шатающимся Нимвродом… [158]» Не скажешь ли, Бэк, что это за тип?

Невесело было в поселке. Вороны и коршуны вились над лесом, истошно ревела и блеяла некормленая, непоеная скотина; от сгоревших домов несло тлением и гарью, и около них, потупя глаза, мыкали горе уцелевшие. На лесной поляне захоронили мы наших мертвецов и прочли про себя молитвы — кто какую знал. Питер все спал, и будить его не смели. Он сошел вниз, когда мы уже взялись за хозяйство. Сошел угрюмый и заспанный, с таким недобрым взглядом впалых глаз, что все расступились перед ним со страхом и почтением. Буркнул:

— Составьте списки, кто жив, кто мертв.

За это, конечно, взялся я. Пока из-под моего пера выходил длинный столбец с именами павших, Питер читал его через мое плечо. Потом он вызвал мужчин: дель Марша и других. Велел мне прочесть список вслух. Сказал нам:

— Теперь каждая семья без кормильца — ваша семья. Соединяйте все ваши участки в один и живите как вначале — сообща. А список павших надо высечь на камне и этот камень поставить у входа в форт на вечные времена.

Сказав это, Питер в одиночестве удалился на утес — ни дать ни взять, пророк Моисей после ссоры со своими подопечными. На самой верхушке утеса поставил он шалаш, и я навещал его там один — больше он никого видеть не желал.

Часами сидел он на вершине утеса на камне, около костра, охватив колени длинными руками. Курил индейскую трубку, смотрел на сияющие лесные дали и молчал. Мрачно глядели его глаза из провалов глазниц, сухая кожа обтянула скулы, и рот кривила гримаса.

На пятый день, когда я принес ему еды, он заговорил сам с собой — медленно, по-стариковски глядя в землю, — о каком-то Неемии [159], что жил при дворце царя Артаксеркса [160]. Узнав о тяжелом положении своего народа, Неемия этот плакал и постился. Потом отстроил Иерусалим. А когда вернулся через двенадцать лет, все было по-старому: и жадность жрецов, и ростовщичество, и несоблюдение обычаев…

— Не к тому ли, скажи, привели и мои усилия? — спросил Питер, подняв на меня одичалый взгляд.

Что я мог ему сказать?

— Кто я такой? — обреченно бормотал он. — Длиннорукая нелепая обезьяна, от которой отворачивается даже любимая женщина. Кто вложил в меня великие планы и чаяния? Я смешон, да, мальчик? Мне бы шутом быть, носить колпак с погремушками. О, зачем я не шут!

Он со стоном ударил себя кулаком в лоб.

— Они презрели мои усилия, потому что я не пророк ихнего толка! Подобно свиньям, они растоптали плоды, что я им нес! Я смешнее того испанца, Бэк… нет, ты не знаешь его. На мне его ржавые латы и жестяной шлем, и хохот глупцов гремит над моей набитой бреднями башкой!

• Предыдущая
• 60/62
• Следующая