Голубица в орлином гнезде - Юнг Шарлотта - Страница 55

• Предыдущая
• 55/61
• Следующая

– Да, – ответил Эббо, и в таком случае у нее остался бы кто-нибудь, кто бы любил и охранял ее. В этом отношении вы не могли придумать ничего лучшего, но, что касается меня, то знай вы, какой я без моего Фриделя, вы пожалели бы вероятно о нашем решении.

– Благодарю вас от всего сердца, – сказал Вильдшлосс, – но об этом вам нечего беспокоиться. Я знаю вас: вы никогда не были дружески расположены ко мне, даже при жизни Фриделя. Вернемся к делу, сын мой. Позвольте мне дать вам теперь это имя. У меня очень мало времени.

– Что я должен делать? Не желаете ли вы, чтобы я послал Текле обручальное кольцо в ожидании весны, когда отправляюсь в Ульм и повенчаюсь с ней?

– От этого проку будет немного. До тех пор Траутенбахи ухитрятся завладеть ею и ее замком и единственное средство – это сделать тотчас же ваш союз настолько прочным, насколько это возможным в летах столь маленькой девочки. Я один в состоянии вырвать ее из рук игуменьи. Поэтому поеду сегодня же вечером в Ульм привезти Теклу, так что завтра, после примирения с Шлангенвальдом, вас обвенчает настоятель монастыря св. Руперта; император будет свидетелем, и брак будет слишком прочен, чтобы Траутенбахи могли надеяться расторгнуть его.

– Завтра! – сказал Эббо в смущении. – Завтра! Разве мать уже знает об этом?

– Я отправляюсь отсюда к ней: я заручился согласием императора, взявшегося уговорить ее!

Во всем этом деле никто не подумал о том, что, в сущности, чувство деликатности не допускало инициативы со стороны семьи невесты. Суть в том, что состояние и положение Вильдшлосса было настолько выше состояния и положения старшей отрасли Адлерштейнов, что со стороны Эббо было самонадеянностью сделать первый шаг. Это был скорее политически-феодальный договор, чем дело взаимного расположения. Казимиру не пришло даже на ум осведомиться, не занято ли кем сердце его кузена? Эббо был правда только юноша, не имеющий иной страсти, кроме беспредельной любви к матери, но если бы даже любовь закралась в его душу, то на это не стали бы смотреть, как на препятствие. В то время, любовь и брак были две совершенно разные и отдельные вещи.

Тем не менее, Христина была сначала очень против брачного проекта, сообщенного ей в тот же вечер самим Максимилианом. Этот государь, выказывающий так много такта, когда он не бывал углублен в важные государственные дела, угадал романтическую причину сопротивления владелицы замка, вопреки ее робкой уступчивости.

– Понимаю вас, милостивая государыня, – сказал Максимилиан взволнованным голосом. – Ни богатства, ни почести не могут соперничать с истинной любовью.

И он опустил голову на руки, и перенесся мысленно в прошедшее время.

Действительно, все смуты и волнения в Нидерландах не поколебали искренней привязанности Максимилиана к Марии Бургундской.

Хотя он готовился тогда заключить в самом непродолжительном времени чисто политический брак, но Мария продолжала быть путеводной звездой его бурной жизни, как выразился он сам, назвав ее в своей аллегорической автобиографии – Беатриче.

После продолжительного молчания, он приподнял голову и сказал:

– Да, я понимаю вас, милостивая государыня: ваш сын едва сознает то, что от него требуют. Я знаю, что эти ранние браки могут сделаться тяжелыми путами, но они бывают иногда и счастливые.

Наконец, я советую в этом деле поступить так, как поступил бы сам в данном случае; этот брак совершится под моим покровительством, а каждый благородный рыцарь имеет известные обязательства к своему государю, которые он должен исполнить.

Никто не мог решиться разбудить молодого барона.

– Матушка, – сказал он просыпаясь (это было всегда его первое слово), – вы дали мне спать слишком долго. Но мне бы не следовало сетовать на это, потому что, когда я наконец заснул после дурно проведенной ночи, то видел во сне Фриделя, сидящего у изголовья моей постели и поющего мне гимны мира.

Христина, завидуя чудному сну Эббо, стала приготовлять его к наступающему торжеству. Она хотела надеть на него малиновый плащ, но он оттолкнул его с живостью.

– Не надену я этих блестящих нарядов, пока мой Фридель не будет предан земле! Дайте мне черный бархатный плащ.

– Ах, дорогой мой Эббо, ты в нем так бледен, что бедная маленькая Текла испугается своего жениха.

– Ах, да! Бедная маленькая Текла! – сказал Эббо. – Но если, как говорит ваш дядя, скорбь есть начало радости, то наш союз обещает быть счастливым. Научите Теклу любить вас и почитать память Фриделя.

Взволнованная Христина удалилась, чтобы уступить место священнику, который должен был начать предстоящее торжество с исповеди молодого барона. Это был отец Норберт, тот самый, что крестил близнецов в той же самой комнате, когда их бабушка обдумывала смерть их крестного отца, отец Норберт поддерживал и ободрял Христину во всех ее печалях.

С помощью трех других монахов монастыря, он воздвиг временный алтарь между двумя окнами, сказал несколько серьезных, но утешительных слов молодому барону, на него надел прекрасную мантию, шитую золотом, и стал у подножья алтаря, в ожидании свидетелей обряда.

Вошел Максимилиан, ведя под руку владелицу замка, и подвел ее к кровати сына. Король римлян был одет в охотничий костюм из буйволовой кожи, без всякого украшения, кроме золотой цепи и богатой пряжке на поясе. Голова его была не покрыта, и белокурые волосы падали на плечи длинными локонами.

Сзади него шел плотный мужчина, с смуглым лицом; на нем был белый плащ с черным, украшенный белыми лилиями, крест Тевтонского ордена. Эббо содрогнулся, взглянув на представителя врагов его дома, на сына убийцы его брата и деда. Данкварт, со своей стороны, казался не менее взволнованным при виде молодого человека, убившего его отца на поединке. Потомки двух враждующих семейств поглядели друг на друга несколько минут с невольным чувством взаимного отвращения, словно были готовы возобновить борьбу.

Граф Шлангенвальд был человек лет тридцати. Черты его лица, немного грубые и чисто германского типа, придавали ему добродушный вид. Его большие, светлые глаза остановились с наивным удивлением на Эббо, как будто он спрашивал себя с недоумением, как этот бледный и нежный юноша мог победить и повалить на землю такого богатыря, как Вольфганг.

Шлейермахер и главные лица свиты императора и графа вошли также в комнату. Гатто, Гейнц и Коппель стояли в глубине комнаты, по-видимому недовольные всем, что творилось вокруг.

Император начал:

– Мы свели вас, граф Шлангенвальд, и вас, барон Адлерштейн, потому что вы подали мне надежду, что расположены положить конец долголетней вражде ваших предков и жить отныне, как подобает истинным христианам, – в добром согласии.

– Каково действительно мое желание, – сказал Данкварт.

– И мое тоже. – проговорил Эббо.

– Вот и прекрасно, – продолжал Максимилиан. – Мы не можем лучше начать наше царствование, как положив конец долголетней распре, стоившей империи столько крови. Данкварт Шлангенвальд, искренно ли ты прощаешь потомку Адлерштейна смерть своего отца в честном бою, и обязуешься ли ты забыть обиды его предков?

– Да, государь, я прощаю его от души, как повелевает мне обет.

– А ты, Эбергард Адлерштейн, обещаешь ли не мстит за смерть своего брата и за все другие обиды, сделанные твоему дому Шлангенвальдами?

– Отрекаюсь навсегда от мести, государь мой.

– Затем, условьтесь между собой и обещайте, что вместо того, чтобы требовать обратно ваши права на Спорный Брод и на добычу, приносимую течением, вы присоединитесь к жителям Ульма для постройки моста, на котором начнут взимать пошлину с проезжающих экипажей и проходящих животных, как скоро шведская лига определит в точности часть, причитающуюся каждому из вас.

– Мы согласны на это, – ответили оба рыцаря.

– И я тоже, именем обеих корпораций Ульма, – прибавил Мориц Шлейермахер.

• Предыдущая
• 55/61
• Следующая