Голубица в орлином гнезде - Юнг Шарлотта - Страница 57

• Предыдущая
• 57/61
• Следующая

Пилигрим глядел, незамеченный ею, и, казалось, хотел заговорить, но вдруг отвернулся с каким-то странным отвращением, дотащился до церковной паперти, уселся на каменную ступень и стал рассматривать внутренность храма.

Ничто не было окончено, одна лишь часовня, расположенная прямо против паперти и, более доконченная, чем все остальное, содержала в себе два памятника: один только начатый, – был облик воина, держащего щит, на котором извивался змей, наскоро набросанный мелом; другой, почти готовый и доканчиваемый ваятелем, изображал молодого человека, почти юношу: руки его были скрещены на груди, а самый шлем и щит украшены орлом, под сводом, поддерживающим алтарь, виднелись гербы с изображением орлов и голубей.

Но, удивительнее всего было то, что молодой рыцарь, над обликом которого трудился ваятель-художник, сам сидел перед ваятелем: это было тоже лицо, под тем же шлемом, с той только разницей, что кипучая молодая жизнь заменяла холодный мрамор.

Молодой человек был одет в серое суконное платье с черным шарфом, перекинутым через плечо и придерживаемый поясом. Волосы его были скрыты под шлемом, но приподнятое забрало давало возможность любоваться его прекрасными черными глазами, смотрящими задумчиво и печально.

– Послушайте, Лука, – сказал он, обращаясь к художнику, – я боюсь, что вы не отчеканите довольно тщательно. Помните, что очертание лица должно быть круглее, мягче моего, а главное – избегайте печального выражения. Сохраните выражение святой радости и надежды, как будто он видит зарю нового дня сквозь опущенные ресницы, и снова готов запеть свои хвалебные гимны.

– Правду говоря, господин барон, – сходство уже так велико, что ваше присутствие скорее мешает мне, чем способствует успеху работы.

– Да я и сижу в последний раз. Через неделю я уезжаю в Геную. Если не получу до тех пор писем от императора, то сам отправлюсь к нему, чтобы убедить его, что моя рана совсем зажила, и что нет более препятствия к моему путешествию.

Пилигрим провел рукой по лбу, как бы желая разогнать печальные сновидения; но, видя в то время подбегающую к нему девочку, раскрасневшуюся и перепачканную в глине, сказал:

– Скажите мне, маленькая барышня, это ли Спорный Брод?

– Нет, теперь это – мост Дружбы, – ответил ребенок.

Пилигрим вздрогнул, как пораженный печальным воспоминанием.

– А как называется этот замок? – спросил он.

– Замок Адлерштейн, – гордо ответила маленькая девочка.

– А вы, вероятно, маленькая баронесса Адлерштейн-Вильдшлосская?

– Да, – ответила она, и, ободрившись, прибавила:

– А вы, святой пилигрим, приходите в замок поужинать и отдохнуть.

С этими словами, ока подбежала к молодому рыцарю и сказала:

– Барон Эббо, вот бедный пилигрим, сведем его к матери.

– Не принял ли он тебя за странствующую волшебницу? – спросил молодой человек, поправляя, с отеческой заботливостью, капюшон девочки, напрасно стараясь уложить в него ее роскошные волосы. Затем, подойдя к путешественнику, он прибавил:

– Не нуждаешься ли ты в ночлеге, святой отец? Мать моя примет тебя с радостью, если пожелаешь придти в замок.

Пилигрим понурил голову и, вместо того, чтобы ответить, спросил нетерпеливо:

– Что, это герб Шлангенвальдов, что я вижу там?

– Да, замок Шлангенвальд недалеко отсюда, всего одна миля, ты найдешь и там хороший прием, если пожелаешь отправиться туда.

– А чья эта могила? Не графа ли Вольфганга? – с оживлением допрашивал пилигрим.

Эббо кивнул утвердительно головой.

– Какой он умер смертью? – спросил старик.

– Он был убит на поединке.

– Кем?

– Мной.

– А! – и пилигрим поглядел с изумлением на молодого человека; затем, не сказав ни слова, он взял свой посох и вышел из церкви, но не направился к Шлангенвальду.

Спустя четверть часа он был настигнут рыцарем и его молодой спутницей; оба ехали верхом.

В том месте, где новая дорога, ведущая к замку, отделялась от старой у Орлиной лестницы молодой человек остановил свою лошадь, видя, что старик едва передвигает ноги.

– Итак, – сказал он, – ты не идешь в Шлангенвальд?

– Нет, не прогневайтесь, господин барон, но я предпочитаю деревню, я иду в часовню св. Фридмунда.

– Ты не дойдешь туда раньше двенадцати часов ночи, идя таким тихим шагом, тем более, что весь путь устлан острыми камнями. Текла, езжай вперед и предупреди мать, что я везу ей святого пилигрима. А ты, святой отец, сядь на мою старую кобылу; не бойся, она спокойна на ходу, и привыкла носить, за это последнее время, хворого наездника. А! да ты, я вижу, хороший ездок…

В средние века считалось величайшим делом смирения уступить свою лошадь усталому пилигриму и идти самому пешком. Пилигримы никогда не отказывались от подобного предложения: так и этот удовольствовался тем, что пробормотал несколько признательных слов, и сел на лошадь, а молодой человек пошел рядом с ним.

– Что я вижу! – вскричал он почти со скорбью – Новая дорога ведет к замку!

– Да, мы находим ее весьма удобной. Ты, вероятно, из здешних окрестностей? – прибавил рыцарь.

– Я служил оруженосцем у барона, – сказал он странным голосом.

– Как! у моего деда?

– Нет, – круто проговорил пилигрим, – у старого барона Эбергарда; я никогда не имел дела с шайкой Вильдшлоссов!

– Да ведь я не Вильдшлосс, я внук барона Эбергарда. – Был ли ты с моим отцом, когда на него напали в гостинице? – вскричал Эббо, глядя на незнакомца.

Но пилигрим, надвинув шляпу с широкими полами на лоб, пробормотал глухим голосом:

– Сын Христины! – и, придя во внезапный восторг, спросил: – Значит, вы отомстили Шлангенвальдам! Когда, где, как?

– Прошлым летом, у Спорного Брода, – ответил Эббо, неспособный говорить об этой схватке без волнения. – Это была встреча на полном скаку, обе стороны поломали копья и обменялись ударами меча; я был ранен вот тут, но мой меч пронзил его грудь!

– Славно, молодцевато! – сказал пилигрим. – Не этим ли мечом?

– Да! Разве ты знаешь его? – сказал Эббо, вынимая меч из ножен, и передавая его старику, схватившему его на минуту почти с любовью; потом, отдавая меч Эббо, он сказал с глубоким вздохом:

– Хорошо! Это лезвие выплатило старый долг! А теперь, дай мне сойти с лошади: я знаю дорогу в скит.

– Что это значит? Разве ты не нуждаешься в пище? Скит пуст и не годен для жилья. Не лишай мою мать утешения исцелить твои больные ноги.

– Ах нет, пусти меня. Не принес бы я вам всем несчастья. Там я могу молиться и спасти свою душу, но тут я не могу решиться видеть все…

– Видеть что? – спросил Эббо, пытаясь внимательно взглянуть в лицо незнакомца. – Могли произойти многие перемены, но старый слуга моего отца найдет всегда радушный прием.

– Но не тогда, когда жена его вышла за другого! – глухо проговорил незнакомец. – Особенно, если этот другой, Вильдшлосс! Молодой человек, я мог бы простить, все, кроме этого!

– Да кто вы такой, что толкуете о прощении моей святой матери? Она не вышла и не выйдет за другого, несмотря на все предложения, а теперь, когда Шлангенвальд признался перед смертью, что он не убил моего отца, а продал его туркам, теперь я только жду выздоровления, чтобы отправиться на поиски за ним.

– Так кто же эта маленькая девочка, назвавшая себя Вильдшлосс?

– Эта девочка, – сказал Эббо, улыбаясь и краснея в то же время, – эта девочка – моя жена, дочь Вильдшлосса, который умолил меня жениться на ней, чтобы она была воспитана моей матерью!

Тем временем они достигли двора замка; пилигрим оглядывался с удивлением. Он был так слаб, что Эббо должен был помочь ему подняться по большой лестнице до залы, где его мать ожидала своего гостя. Оставив его у дверей, Эббо подошел к матери и сказал:

– Этот пилигрим один из старых ландскнехтов моего деда. Желал бы я знать, узнаете ли вы его, ты или Гейнц?

– А ты всю дорогу шел пешком? – испуганно сказала Христина, глядя на неуверенную поступь сына.

– Я скоро отдохну, – сказал Эббо, садясь на табурет у печки; но, в этот же момент, странный глухой крик матери заставил его вздрогнуть.

• Предыдущая
• 57/61
• Следующая