Белое снадобье (часть сборника) - Юрьев Зиновий Юрьевич - Страница 18
- Предыдущая
- 18/43
- Следующая
— Слушаюсь.
— Давай, а я вызываю Джефа. Джеф, Джеф…
— Да, мистер Фрисби, я готов, — отозвался уже другой голос, молодой и охрипший от волнения.
— Твой вертолёт в порядке?
— Да, мистер Фрисби, всё в порядке.
— Пора, Джеф. Через несколько минут они появятся. Ты идёшь, как мы это отрабатывали на репетиции, метрах в двадцати над шоссе прямо на них и открываешь огонь только по передней машине, причём метров с двухсот, не раньше. Всё зависит от тебя, Джеф. Ну, с богом.
— Я не подведу, мистер Фрисби.
Водитель головной машины конвоя, немолодой уже сержант, привычно бросил быстрый взгляд в зеркальце заднего обзора, всё ли сзади в порядке. Дистанция нормальная, как договаривались, скорость девяносто миль в час — самая подходящая скорость. И риска нет лишнего, и моторы не рвёшь, и не ползёшь, как черепаха. Как, например, всегда ездит Майк Фернандес. И ещё делает из этого принцип. «Я, — говорит, — в ваших гонках не участвую. Не желаю шею ломать». Может, он, конечно, и прав. Шею ломать никому не хочется. С другой стороны, что он имеет за свою осторожность? Зарплату? Многое из неё сделаешь, как же. Вон сын его, говорят, уже из второго класса выскочил, все науки превзошёл. Ну и сиди в джунглях. Не морфий, так кокаин, не кокаин, так ЛСД, не ЛСД, так белое снадобье. А не наркотики, сопьётся. А чем ещё кончают в джунглях? Тут хоть знаешь, за что работаешь. К одной зарплате ещё три идёт. Нет, что ни говори, а с синдикатом можно иметь дело. Важно знать своё место и не лезть. Я-то знаю своё место.
Привычный взгляд сержанта замечает далеко впереди вертолёт, скользящий почти над самым шоссе навстречу им.
— Опять полиция, — бормочет он.
Человек, сидящий рядом с ним, поправляет лежащий на коленях автомат и поднимает бинокль. Цвета полицейские. Но что-то он слишком низко идёт.
— Ну-ка, ребята, — командует он, не поворачивая головы, двум полицейским на заднем сиденье, — приготовьтесь на всякий случай. Что-то слишком низко он идёт.
Внезапно вертолёт начинает набирать высоту, и в то же мгновение на машину обрушивается дробный град. На ветровом стекле, словно в ускоренной киносъёмке, мгновенно распускается цветок. Маленький цветок с лепестками-лучиками, а в середине дырочка. И сползает с сиденья водитель-сержант, который знал своё место в мире и не лез, куда не положено.
Машину заносит, ещё мгновение — и она перевернётся, но человек рядом с водителем успевает схватить руль и выправить автомобиль. Слышен скрежет тормозов и частая дробь выстрелов. Господи, если бы не этот сержант, не этот человеческий мешок, что мешает пересесть за руль, он бы сейчас дал газу и, даст бог, проскочил бы. Он ищет ногой тормоз, находит его и останавливает машину. Полицейские выскакивают, словно пробки из бутылок, бросаются на бетон и, падая, уже открывают огонь из автоматов.
Вертолёт уходит вверх, но вот он странно дёргается, словно наткнулся на невидимую стену, останавливается на долю секунды и начинает всё стремительнее скользить вниз. Не ровно и плавно, старомодным книксеном, а боком, нелепо, с треском касается он бетона и тут же вспыхивает, обволакивается оранжево-рыжим дымом.
Ухают базуки, захлёбываются пулемёты и автоматы. По полотну шоссе ползёт человек. Он не слышит воя и грохота, не чувствует запаха гари и дыма, не видит горящий металл и бегущих к стоящим машинам людей. Он ползёт, он занят важным делом — куда-то доползти, где не будет рвущейся боли и не будет с каждым усилием с насосным влажным чавканьем течь из него кровь. Он так занят своим единственным во всём мире делом, что не видит, как с рёвом срывается с места одна из уцелевших машин и проносится через него. Теперь он уже не ползёт. Он уже освободился от своих забот, хотя кровь ещё сочится, окрашивая серый бетон. Бетон пыльный, и смачивается плохо, но крови достаточно, и он постепенно краснеет…
Нападавшие добивают раненых, рыжехвостый напалм ползёт по искорёженному металлу…
Арт посмотрел на часы — с момента первого выстрела прошло всего четыре минуты. Ни одной встречной машины, ни одной машины сзади. Молодцы. Это уже дело Карпи.
Двое «солдат» тащат металлические опечатанные ящики. Что и говорить, семейка Коломбо понесла сегодня изрядный ущерб. Судя по величине конвоя, в ящиках должно быть не меньше полумиллиона НД. Впрочем, Арта это уже касается меньше всего. Это уже высокая дипломатия, тонкая игра. Это дело дона Кальвино, Папочки и всех их советников. Кто-то, конечно, на них у Коломбо работает. Иначе как бы они узнали о сегодняшнем конвое? Мало того, человек этот, видно, не маленький, если знает о такой операции. Да и приладить под машиной радионаводчик — это тоже надо уметь. Машины ведь перед серьёзным конвоем проверяются ох как строго.
— Всё? — спрашивает Арт у помощника. — Какие потери?
Помощник вытирает рукавом пот. В безумных ещё глазах появляется осмысленное выражение:
— Шестеро убиты, восемь ранено. Раненых потащили к лужайке.
— А трупы?
— Сейчас…
— Пойдём, — кивает Арт. — Побыстрее. И позови кого-нибудь, у кого ещё остался напалм.
Они поджигают трупы и, не оглядываясь, бегут к опушке леса. Лес встречает их сосновой пахучей торжественностью, тишиной, и не поймёшь, то ли ветка сухая трещит под ногой, то ли потрескивают, лопаясь от жара, человеческие тела на сером бетоне шоссе.
Солдаты стоят на лужайке молча, слышен лишь захлёбывающийся шёпот одного из раненых:
— Боже, боже, боже, боже…
Господь, наверное, помогает ему, потому что он вздрагивает и затихает.
Над верхушками сосен скользит вертолёт, медленно садится, прижимая траву к земле упругим воздушным потоком.
— Сначала грузите раненых, — коротко бросает Арт. И несколько раз разводит и сводит плечи. Он всегда делает так, когда хочется снять усталость и напряжение после трудного дня.
Вечером он лежал в ванне, наслаждаясь горячей водой, и дремал. Вот вода начала остывать, и он открыл кран. Он наслаждался горячей водой и вдруг почувствовал прилив безотчётного отчаяния. Это случалось не в первый раз за последние месяцы, но сегодня отчаяние было особенно острым. Это было даже не отчаяние. Казалось, в уютном привычном помещения вдруг открылась дверь, о которой он раньше и не подозревал, и в распахнутых створках бездонным мраком предстало ничто. Бесконечно холодное, бесконечно равнодушное, бесконечно близкое ничто. И сжималось сердце, и было чего-то жаль, что-то безвозвратно уходило, и всё теряло смысл и привычные ценности.
Он уже знал по опыту, что приступы эти проходят. Нужно лишь набраться терпения и покорно ждать, пока не отпустит сердце, пока не захлопнется незнакомая дверь.
— Тебе не нужно чего-нибудь? — услышал он голос Конни. — Ты там не заснул?
Арт не отвечал, и Конни запела:
Мы уйдём туда вместе, уйдём навсегда,
Где останется радость и…
— Заткнись, — заревел Арт, и щебетание прекратилось.
Приступ прошёл. Можно было дышать, но какое-то лёгкое неуловимое беспокойство всё же оставалось.
Он вылез из ванны и посмотрел на себя в зеркало, пожал плечами, встретив тяжёлый, почти не мигающий взгляд.
Он вытерся, набросил халат и вышел из ванной. Конни была тут как тут. Маленькая, круглая, заискивающе улыбающаяся — точь-в-точь ласковая дворняжечка.
— Сядь, Конни, — сказал Арт.
— Хорошо, — она торопливо метнулась к стулу. — Я только хотела подать тебе кофе. Ты ведь любишь кофе после ванны.
— Я люблю кофе, но не люблю тебя, — медленно сказал Арт. Эта девчонка была слишком счастлива. Счастлива и беззаботна, не имея на это права. Имела право другая, но он никогда не сможет сделать её ни счастливой, ни беззаботной. Потому что она до сих пор смотрит на него пустыми синими глазами, и одна туфля так и зацепилась на её ноге, не упала.
Он давным-давно запретил себе вспоминать Мэри-Лу. В конце концов, что вспоминать прошедшее? Одиннадцать лет не один день. Но она не отпускала его. Нет, не так. Неверно. Это он не отпускал её, это она нужна была ему, а не наоборот. Зачем — он не знал, но предчувствовал, что без неё дверь с бездонным мраком открывалась бы чаще и всё жаднее заглядывал бы он во влажный, плотный и промозглый мрак.
- Предыдущая
- 18/43
- Следующая
