Теорема Ферма - Юрский Сергей Юрьевич - Страница 3

• Предыдущая
• 3/4
• Следующая

Я позвонил Саше и произнес все положенные слова вежливости вроде: «Брось, старик, да знаю я тебя» или «Да надо плюнуть на все, сесть нам вдвоем и выпить водки с пельменями из картонной коробки». Когда я дошел до Ферма, трубка замолчала, как и в прошлый раз.

– Алло, ты здесь?

– Слушай, сколько твоему Вацлаву Ивановичу лет?

– Семьдесят, может, больше. Слепой старичок.

– Я все понимаю, но, знаешь, ты подальше от этого.

– В чем дело, Сашок? Ты можешь посмотреть эту тетрадку?

– Могу посмотреть. А могу и не смотреть. Говорю заранее – сумасшедший. Я это все десятки раз видел. Теорема Ферма в математике – это как перпетуум-мобиле в механике. Близко и понятно, как собственный локоть, но ведь не укусишь.

– Сашок, у него там какой-то совершенно новый подход. Там два простых допущения и… всех дел полчаса… а? Он, Сашок, и в гестапо сидел, и в лагере сидел.

– Ну, ладно. Потом, может, занесешь, и я тебе объясню. Только не давай ему моего телефона.

В дверь три раза стукнула Люба Владимировна:

– Это я, хозяйка, иду покурить.

Я повесил трубку.

В палате на моей койке лежала бухгалтерская книга с закладкой. Еще раз я поглядел на собаку Искру. Пасть была разинута, язык свесился набок. Искра улыбалась.

Двое моих сокамерников играли в шахматы. Трое остальных давали советы и страшно при этом матюгались. Потом все стали хватать фигуры руками и отталкивать друг друга. Потом вся партия просыпалась на пол, и мой сосед-храпун начал всех хватать за грудки, крича одинаково: «Ты играл за „Пищевик“ или я играл?»

Я лег на спину поверх одеяла и попробовал читать доказательство сначала.

an +bn = cn; при n>2 an +bn = cn

Первые три страницы невероятно крупных букв и цифр прошли, как детектив. Потом я забуксовал, стал беспомощно отлистывать назад, рванулся через страницу вперед, и опять накатились сонливость и равнодушие. «А на хера мне с ним играть? – кричал храпун. – Он поля не видит в сраку, он пешки жрет – и п…..ц!» «Во, во! – говорил от окна Володя, которому шибануло глаз взорвавшимся кислородным баллоном. – Вот ты используй! Ты выиграй! Попробуй!» «Одна попробовала, да весь и сжевала». «Все, статус! – крикнул плешивый дядя Леша.н Развели, ё моё, экологию. Я футбол буду слушать». – И он стал прилаживать наушники.

Вацлав Иванович появился перед ужином. «Ручаться не могу, – сказал я ему, – но, может быть, удастся показать вашу теорему. Я связался кое с кем». Чех не дрогнул. Даже, кажется, не вполне расслышал мое сообщение.

– Могу я попросить ту фотографию с тетрадки?

– Искру?

– Да, да, Искру.

Немного обиженный его равнодушием, я пошел в палату. Было тихо. Ругань дошла до точки, и теперь соседи, все обиженные, лежали молча, отвернувшись друг от друга. Я взял книгу и вышел. Вацлав ждал меня у распахнутой двери своей каморки. «ЗахОдите». Он снова подчеркнул букву «О». Мы уселись во вчерашнюю позицию – я на стуле, он на кровати. Я вложил в его руки бухгалтерскую книгу. Он вжикнул большим пальцем во всю толщину страниц, определяя – где фотография? Взял карточку и осторожно положил поверх гроссбуха. Несколько раз быстро пригладил усики. Только теперь я заметил, что он сильно взволнован: руки слегка тряслись, кожа на лице стала совсем пергаментной.

– Знаете, я сегодня заплутал в городе. Я почти три часа ехал домой. Обратно меня привез на машине сосед. Потому что мне стало нехорошо около двери.

– А что за срочность? Что за бумаги им вдруг понадобились?

– О, это не им. Это мне. Завтра комиссия. Они мне два раза (он сделал ударение на последнем слоге), два раза вже отказывали.

– В чем отказывали?

– Я хочу собачку.

Мы помолчали.

– Если бы это была Искра, то это как семья. Мы давно знаем друг друга. Но это невозможно, невероятно. Пусть другая собачка.

– Из питомника? Это специально, что ли – поводыри?

– Да, да. Они обучены. И потом у них есть душа. У всех. Я знаю.

– А почему вам могут отказать? Ведь вы же… – Я замялся. – Чего им надо?.. Надо еще хуже видеть, что ли?

– Да, да… тут и группа инвалидности, и еще, и еще… Большие интриги. Надо, с одной стороны, доказать, что ты абсолютно одинок и не имеешь ни средств, ни помощи, а с другой стороны, – что имеешь средства хорошо содержать собачку. Потому что ты стар и умрешь, а она еще перейдет к другому. Я жду уже два года, но там очередь, и много человек на одно место.

– Может, я чем могу помочь? Поговорю с главной или на комиссию пойду. Это здесь, в больнице?

– Да, внизу. Завтра. Спасибо вам большое, но я, правда, не знаю… Там интриги – у всех свои кандидаты. Там, говорят, дают взятки, но я не уверен. Это слухи. Я не знаю, кто берет, сколько и когда нужно дать. Вот, вот у меня здесь характеристики, рекомендации…

Он протянул мне прозрачную фиолетовую папку, в которой лежало десятка два документов.

– Ну, вот видите, – сказал я. – Какая у вас кипа.

– Да, да, это со школы – и с Белоруссии, и с общества слепых – я там преподавал… И с жека… Два года это все собирал.

– Вы же еще и отсидели. Вас реабилитировали?

– Да, да, там есть. – Вацлав нервно застучал тонким пальчиком по фиолетовой папке. – Но, знаете, все же оккупация. Там, на комиссии, по-разному на это смотрят.

– Даже теперь?

– Нэвжели ж нет?! Там ветераны, они прежней закваски. Они воевали, а я…

– А вы в гестапо прохлаждались.

– Вот именно, так они и говорят.

– Ну ладно, пойду-ка я завтра на это судилище и попробую стать вашим адвокатом.

Не спалось. Мучила жара. Болел глаз. В коридоре ходили, двигали кровати. Несколько раз привозили больных по «скорой». В полудреме все путалось: всплывали слепые лица ветеранов из комиссии, и это были мои соседи по палате. Ветераны сидели на пляже. Лысый дядя Леша поднимал с песка графин с водой. По краю графина сплошь был песок. Дядя Леша пил из графина, выплевывал песчинки и говорил: «Развели, ё моё, экологию».

Часа в четыре ударила сильная гроза. Прошел ливень, и сразу похолодало. Утро было серое. Володя у окна надрывно кашлял. Вчерашний мой адвокатский азарт куда-то улетучился, и я не представлял, как приступить к делу. В самом воздухе было что-то нехорошее. Все впали в угрюмость и неврастению. Валера, сосед справа, пил кефир, проливал его на майку и, постукивая кулаком по колену, бормотал: «Сходила моя Элка налево. Вот чувствую, в эту самую ночь сходила налево». В коридоре стало тесно – привезли новеньких, а в палатах мест не было: кровати стояли вдоль всей стены до самого буфета.

Из буфета шел Вацлав Иванович, держа впереди себя чайник с кипятком.

– Во сколько ваше судилище? – спросил я.

– Еще в одиннадцать. Знаете, я думаю, они вас не пустят. Они никого не пускают.

Мы вошли в его клетку без окон. На кровати распластались черные брюки, а низ правой штанины лежал на тумбочке. Казалось, маленький невидимка разлегся в развязной позе и неслышно храпит. Вацлав Иванович накрыл брючину на тумбочке полотенцем и стал медленно водить по ней горячим чайником.

– Зачем это вы?

– А-а! Надо прилично выглядеть. Я всю ночь их гладил. Все равно сна нет. Мне дали чайник, я сам кипятил. А потом вот сломался штепсел (он произнес «штепсел» без мягкого знака), стало надо ходить в буфет. Сейчас уже скоро конец.

Водить чайником с водой было неудобно и жутко опасно. Слепой… с кипятком… в комнате без окон… и эти маленькие брючки с маленького тела. Картинка была настолько жалостная, что проснулось во мне спасительное раздражение: чего он в самом деле?.. «Чего он наворачивает?» – неприязненно думал я о Вацлаве Ивановиче, направляясь в кабинет завотделением.

– Я, конечно, буду на комиссии, – сказала мне Любовь Владимировна. – Но голоса у меня там нет. Я только докладываю. И вот что, голубчик мой, отступитесь-ка вы от этого дела, толку не будет.

– Любовь, свет, Владимировна, смотреть на него просто невозможно. Он какой-то втройне одинокий, в кубе одинокий, математически говоря.

• Предыдущая
• 3/4
• Следующая