Денис Давыдов (Историческая хроника) - Задонский Николай Алексеевич - Страница 168

• Предыдущая
• 168/175
• Следующая

– Приготовлена для тебя. И с небольшим посланием!

Денис Васильевич раскрыл книгу и на первой странице увидел знакомый, тонкий, с легкими, нежными разводами пушкинский почерк и, краснея от удовольствия, прочитал:

…26 января в Зимнем дворце был прием. Денис Васильевич, которого Жуковский уговорил представиться императору, стоял среди раззолоченной, титулованной столичной знати. Николай с выпяченной по обыкновению грудью и с надменным выражением окаменевшего лица обходил солдатским шагом собравшихся. Увидев Дениса Давыдова, царь остановил на нем взгляд немигающих оловянных глаз и, слегка кивнув головой, сказал:

– Наконец и ты здесь. Что причиною?

– Приехал устраивать двух старших сыновей, государь.

Один из адъютантов царя сейчас же пояснил:

– У его превосходительства генерала Давыдова пять сыновей, и он желает всех поместить в разные училища…

– Надеюсь, однако, что все они будут военные? – спросил строго Николай.

– Нет, государь, – возразил Денис Васильевич, – один пойдет по статской службе.

– Почему так?

– Он слабее других здоровьем.

Николай неопределенно хмыкнул, затем круто перешел на другое:

– А что Ермолов? Ты, наверное, каждый день с ним видишься?

– Никак нет, государь. Я живу в приволжской деревне и очень редко выезжаю оттуда.

– Вот что! Сделался деревенским байбаком! А сочинительством заниматься продолжаешь?

– Тружусь по мере сил, государь, над описанием войн, в коих принимал участие.

– Ну, трудись, только смотри, – царь слегка погрозил пальцем, – не заносись в мыслях, как с тобой не раз бывало… Узнаю – поссоримся!

Разговор с царем и тяжелый давящий взгляд оловянных глаз действовали на Дениса Васильевича угнетающе. После приема он отправился к Жуковскому, который продолжал жить в дворцовой квартире. И, войдя, попросил:

– Сделай милость, Василий Андреевич, прикажи большую чарку водки дать…

Жуковский удивился:

– Да ведь ты как будто говорил, что от водки давно отказался?

Денис Васильевич зябко повел плечами:

– Продрог что-то! И потом бывают, знаешь, моменты, когда душа требует…

Выпив, он немного отошел, повеселел. Сообразив, что странное настроение Дениса связано с царским приемом, Жуковский собрался расспросить его обо всем подробно, но не успел. В гостиную, где они сидели, вошел остроносый, болезненного вида, с маленькими серыми глазами и застенчивыми манерами незнакомец. Жуковский сейчас же поднялся ему навстречу, обнял, расцеловал и представил:

– Николай Васильевич Гоголь.

Имя это Денису Васильевичу хорошо уже было известно. Он с удовольствием читал появлявшиеся в печати повести Гоголя, а о его недавно сочиненной комедии «Ревизор» все литературные приятели говорили как о совершенном шедевре. Пожимая теплую узкую руку Гоголя, он сказал:

– Счастлив познакомиться, Николай Васильевич, ибо принадлежу к числу восторженных ваших почитателей.

Гоголь добродушно улыбнулся:

– А я столько любопытного слышал о вас со всех сторон, и от Пушкина и от Языкова, что видеть вас – мое давнее желание…

Они успели обменяться лишь несколькими фразами. Комната стала заполняться другими гостями. Явился известный художник Чернецов, потом Вяземский с Плетневым, еще несколько столичных литераторов и, наконец, Пушкин107.

Жуковский объявил:

– Некоторые из нас имели возможность насладиться прелестной комедией Николая Васильевича, однако большинство может судить о ее достоинствах только понаслышке, поэтому, господа, я решился просить любезного автора одолжить нас вторичным чтением…

Раздались дружные аплодисменты. Гоголь, смущаясь, встал, поклонился, сделал небольшую паузу и, встряхнув падавшие на лоб волосы, без всяких предисловий начал:

– Я пригласил вас, господа, с тем чтобы сообщить вам пренеприятное известие: к нам едет ревизор…

С первой же сцены слушатели были захвачены необычайным развитием происшествия, яркостью комедийных характеров и бесподобным по мастерству чтением.

От души смеясь над всполошенным чиновничьим уездным мирком, Денис Васильевич ловил себя на мысли, что пороки, в которых обличались герои комедии, были распространены всюду и прежде всего в самых высших слоях бюрократии. Каких-нибудь два часа назад видел он во дворце и угодливо согнутые спины, и дрожащие колени, и подобострастные улыбки столичных Сквозник-Дмухановских и Ляпкиных-Тяпкиных. Комедия обнажала старые язвы отечества, сатирические стрелы со страшной силой впивались в толщу самодержавных устоев.

Возвращаясь поздно вечером от Жуковского вместе с Пушкиным, Денис Васильевич сказал:

– Не знаю, допустят ли комедию на сцену, но ежели допустят – многим не по себе будет… Гоголь не пощечинами пошлость бьет, а наотмашь хлещет. Талант великий, острый!

Пушкин кивнул головой и добавил:

– Ни у одного писателя, кроме Гоголя, не было и нет этого дара выставлять так ярко пошлость жизни, уметь очертить в такой силе пошлость пошлого человека, чтобы вся эта мелочь, которая ускользает от глаз, мелькнула бы крупно в глаза всем. Я не жалею, что именно Гоголю подсказал сюжет, этой комедии.

– А почему же ты сам за нее не взялся?

– Мне не до того, милый Денис, – неожиданно мрачнея, признался Пушкин. – Ты не можешь представить моего положения. Я в вечных хлопотах и беспокойстве. Чем нам жить? У нас ни гроша верного дохода и пятьдесят тысяч долгов. Я теряю напрасно время и силы душевные и не вижу ничего хорошего в будущем.

– Мне кажется, тебя губит этот лощеный Петербург, – сказал Денис Васильевич. – Я уверен, если б ты уединился года на два в деревню…

– Царь не позволяет мнг покинуть столицы, – перебил Пушкин, – и вместе с тем не дает способов жить здесь моими трудами… В этом все дело!

– Почему же так? Какой для него смысл?

Они шли по пустынной набережной. Пушкин оглянулся, потом заговорил по-французски тихо, быстро и взволнованно:

– Он пожелал, чтоб Наталия Николаевна танцевала в Аничковом дворце… Поэтому я и был обряжен в дурацкий кафтан камер-юнкера, неприличный моим летам… И он, как офицеришка, ухаживает за женой, хотя она всячески старается избегать его любезностей…

Пушкин остановился, передохнул и закончил еще мрачней:

– Да, милый мой, хотя жизнь и сладкая привычка, как говорят немцы, но в ней есть горечь, делающая ее в конце концов отвратительной, а великосветская чернь – мерзкая куча грязи!

• Предыдущая
• 168/175
• Следующая