Хэда - Задорнов Николай Павлович - Страница 67

• Предыдущая
• 67/101
• Следующая

Погрузка на клипер шла полным ходом, лодки и японские суда стояли у борта, под стрелами, подымавшими с них тяжести. По трапу с другого борта вереница матросов, подымаясь, несла на себе тюки и ящики. Грузов было немного, и к вечеру предполагалось все закончить, когда в Хосенди, из которого уже вынесены были вещи адмирала и Посьета, явился Бобкок.

– Адмирал, – волнуясь сказал он, – не могли бы вы мне увеличить плату на четыре тысячи долларов? Это будет уже окончательно. Я знаю, вы скажете, что договор подписан. Но поймите меня. У меня появились непредвиденные затруднения.

– Что за дела? – сердито спросил Путятин.

– Очень жаль, но... но... – пробормотал Бобкок.

– У него неприятности, на этот раз в своей команде, – сказал Пушкин, вошедший следом за шкипером. – Шайка подступает с ножами к горлу. Его шантажируют.

Адмирал попросил немедленно пригласить Крэйга.

– Крэйг болен, – сказал Пушкин, – и слег.

– Опять?

– Да...

– Опять запил?

– Да, Евфимий Васильевич. Бобкок не может рассчитывать на помощь лейтенанта. Крэйг сидит в каюте в одном белье, сам с собой разговаривает и щелкает пустым револьвером, целясь в потолок.

Теперь Крэйг уже не был сильным противником Бобкока. Он мог бы стать драгоценным пособником. Но Бобкок сам себе вырыл яму на переходе в Японию.

– А где Сибирцев?

– Алексей Николаевич занимался весь день с ротой, перед уходом... Штыковым боем.

Бобкок молчал. Погрузка продолжалась. Баркасы и японские лодки подходили к борту глубоко сидевшего клипера и передавали грузы на настил наподобие пристани, устроенный из досок между двух сэнкокуфунэ[58].

– Их команда опять чем-то недовольна, – вернувшись с баркаса, доложил своему боцману Берзинь.

Боцман Черный пришел в Хосенди.

– А вы не перемените мнения, адмирал? – спрашивал Бобкок.

– Это вы изменяете слову, – сказал Шиллинг.

– Я дал честное слово и твердо сдержу его, – ответил Бобкок. – Какие бы опасности мне ни грозили. Раз решившись, я всегда действую без колебаний... Это лишь моя просьба, но не требование. Набросьте четыре тысячи. Пожалуйста, накиньте... иначе очень трудно будет уйти.

– Переведите ему, Николай Александрович, – сказал Пушкин, – что даже японцы про него всем расскажут, что он жалкий трус...

– Я этого не буду переводить, – ответил Шиллинг. – Переведите сами, если хотите.

«Конечно, – полагал Пушкин, – достойная позиция требует и достойных слов, а не брани. Но не с такой сволочью».

– Вы же знаете, что я по-английски не говорю, – ответил он Шиллингу, – и не желаю говорить на этом языке!

– Откровенно, прямо говоря, открыто, я, адмирал, поддался вашим доводам. Все же я шел сюда из Гонконга и Шанхая, отказавшись от выгодной коммерческой операции. Проникнутый чувством долга моряка и человеколюбия... Команде тоже надо что-то заработать. Они идут на риск.

Стены храма затрещали, и с крыши скатилась черепица.

– Трясет, господа, – сказал Посьет, входя с бумагами в руке из соседней квартиры священника. – Ночью ожидается сильное землетрясение, – обратился он к Бобкоку. – Надо уходить как можно скорей, если дорожите судном. На этот раз может, как мне сейчас сказал ученый японец, опять нахлынуть цунами. Впрочем, трудно верить их предсказаниям. Однако признаемся, что опыт у них есть. Не правда ли, капитан?

Опять дом тряхнуло. Бобкок поднялся, поглядывая на собеседников. Адмирал сидел, не меняя позы. Посьет продолжал любезно улыбаться.

День тяжелый, душный.

«В самом деле как перед цунами! – подумал Шиллинг. – Еще накличем на себя беду. Матросы сегодня все злые, работа на погрузке тяжелая, американцы неприветливы, сами не знают, чего хотят. Но, как говорит Леша, выйдем в море и там разберемся!»

– Согласиться не могу и говорить отказываюсь, – сказал Путятин по-русски. – Если же прибудем благополучно и без недоразумений, то могу дать премию, но обязательств брать не могу и не могу ничего обещать.

Сизов терся липким мылом, песком, глиной и тер руки пемзой в бане у приятеля. Черная смола въелась в морщины рук, мозоли пропитались этой чернью, на ладонях как черные лепешки.

Оаке разделся, поплескал на себя воду, выждал, пока она сильно нагреется, и залез чуть ли не в кипяток, окунулся и сразу вылез, показывая Сизову, что бояться не надо.

– Что, брат, не сваришься? – спросил Сизов.

– Иди... – сказал японец, – хоросё...

– Я сейчас не пойду. Пусть приостынет.

Кикути чист лицом и телом, у него гладкие, ровные мускулы и тонкий рабочий стан. Он все же не стал купаться первым, предложил гостю.

Сизов показал свои ладони, в которые смола въедалась годами.

– Такелаж у нас смоленый... Всюду смола.

Кикути уже знал теперь слова: «такелаж», «контора» и много других. Прежде плотники полагали, что матросы грязные люди и у них руки в грязи. А теперь у самих такие же руки.

– Хорошо, брат, по вашему климату, – сказал Сизов, обтерпевшись. – А то в жару на работе под мышками разъедает, все тело саднит.

После бани и чая Сизов сказал:

– Да ты мне обещал редьки на дорогу...

Жена плотника принесла матросу редьки и разных овощей.

Сизов простился и пошел в лагерь. Но свернул не доходя и отправился к двухэтажному дому, где жила Фуми.

Вернулся он поздно, когда заиграла труба, и перелез в лагерь через забор.

К клиперу подходили с фонарями баркасы и шлюпки.

По исполинскому борту чайного клипера на длинном трапе и на помосте нескончаемой вереницей выстроились во тьме матросы с оружием, ранцами и мешками.

Точибан все слышал и понимал. Ящик его подняли и вынесли из лагеря. Заложили в баркас под другие ящики. У борта корабля японцы задержали грузы и о чем-то говорили с русскими. Ящик приподняли, но еще не понесли. Несколько человек сели на ящик с Точибаном и закурили. Японцы помогали русским при погрузке. Посоветовали перевернуть ящик, поясняя, что так удобней. Точибан лежал окутанный одеялами. Его вдруг быстро перевернули головой вниз, вверх ногами. Он больно ударился головой.

– Не гремит. Здесь не оружие, – сказал кто-то по-японски.

Точибан знал, что его не выдадут, но при каждом слове японцев у него замирало сердце. Русские что-то ответили.

– Там вещи адмирала, – пояснил переводчик.

Ящик вдруг подняли и понесли наверх.

Точибан стоял на голове. Дыхание перехватило. Он изо всех сил упирался локтями. Захотелось чихнуть. Неужели это моя гибель? Он стал твердить себе, что теперь он не сам решает, он сделал все, что мог, теперь зависит только от судьбы. Лучше гибель. Остаться в живых очень страшно. Японцы его сразу казнят.

Ящик медленно подымался куда-то ввысь. Вот и стук русских сапог о палубу. Я на американском корабле! Я не в Японии! Но на душе больно и тяжело дышать. Никто, кажется, не заметил, никто не знает. Все подозревали его, но толком никому и ничего не известно. Лежа в своем ящике, Точибан представлял, как он насолил дайкану Эгава. К тому же русские бросили работу. Шхуна не спущена.

Русские окончательно уходят с этого берега, все до одного. Они спешат на войну, чтобы сражаться, в этом их оправдание. Американцы уверяют, однако, что русские ничего не умеют и уходят от позора, шхуна их никуда не годится. И некоторые опытные в судостроении японцы тоже очень сомневаются. Все говорят: такая шхуна не сойдет со стапеля. Но как ужасно в этом ящике. Теперь Точибан лежит на боку, так легче.

Ящик поехал вниз. Теперь он лежит в трюме, на дне. А если забудут, что в нем человек? О-о!

«Вот судьба!» Точибана охватывает сильнейший припадок ненависти. Он готов грызть эти доски зубами.

«Вот что получилось... Я в ящике подымался вверх ногами и, может быть, погибну вместе с вещами в глубине трюма, как жалкая мышь. Это за грехи? Или за лучшие несбывшиеся надежды? Когда попался, то и подчиняйся кому-то, если зависим, то терпи и молчи и проклинай себя и свою судьбу! О-о!»

• Предыдущая
• 67/101
• Следующая