Симода - Задорнов Николай Павлович - Страница 15

• Предыдущая
• 15/103
• Следующая

– Но теперь я здесь, и этого чтобы не было.

– Да, – отвечал Эгава.

– У меня есть офицеры свиты, адъютанты и своя охрана, и прошу обо мне также не заботиться. Чтобы не было случайностей.

Эгава поблагодарил.

«Вот и пойми их! Ну, да я сказал и повторять не стану!» – полагал Путятин.

– Господа, теперь нам придется говорить о постройке корабля. Но в будущем дела решать можно вдвоем или втроем, и нет надобности для всякого пустяка конгрессы созывать...

Раздался общий почтительный смех японцев.

Эгава сказал, что он хотел бы сегодня, потом представить своих чиновников и объяснить, какие у кого из них обязанности при отношениях японских властей с прибывшими гостями, а также по делам кораблестроения.

«Почему же потом?» – недоумевая, подумал Путятин.

Накамура Тамея сказал, что он сейчас уезжает в город Симода. Он прибыл проститься с послом Путятиным, выразить ему наилучшие пожелания и твердую надежду, что все намерения посла осуществятся.

Накамура Тамея говорил, прижав к груди свои большие руки. Его маленькие глаза ласково смотрели из-под большого выпуклого лба.

«Кажется, я поторопился. Можно было выслушать Накамуру и не предъявлять ему претензии... Впрочем, Накамура умный человек...»

– Вы, Накамура-сан, поймите меня...

– Да, я вполне понимаю вас, посол Путятин.

Капитан Лесовский знал, что секретарь дипломатического посольства, сопровождавший их в походе, должен по прибытии в Хэда возвратиться в город, где живут послы. При храме на этот случай держали наготове взвод вооруженных матросов для почетной церемонии. Степан Степанович послал офицеров с приказанием выставить караул во дворе.

Путятин поднялся. Ему даже хотелось бы обнять, благословить и поцеловать перед разлукой этого заботливого японца, который так много старался для экипажа и офицеров после гибели судна. Адмирал еще раз попросил передать сердечную благодарность и приветы главным послам – Кавадзи и Тсутсую, жившим в ожидании возобновления переговоров в Симода. Кавадзи – умнейший дипломат, один из самых высших чиновников.

– Если будет что-то важное для нас, может быть, приход русского судна, то вы, Накамура-сан, известите меня.

– Будет обязательно так исполнено, – в порыве чувства ответил японец. – В таком случае я сам постараюсь незамедлительно приехать сюда, посол Путятин.

– Зачем же вам беспокоиться?

– Мне всегда очень приятно что-нибудь сделать для вас.

– Я знаю это и благодарю!

Едва Путятин и Накамура переступили порог храма, как лейтенант барон Энквист отдал команду и поднял сверкающий палаш. Звякнули ружья, и шеренга матросов взяла на караул.

Адмирал и Накамура прошли перед строем. У ворот ждали носильщики и многочисленная свита.

Прощаясь, Накамура, как всегда, тихо сказал:

– Теперь, когда вы, посол Путятин, и рыцари-офицеры внесены в правительственный список Эдо Японского государства, вы видите перемены. Ваши требования здесь будут исполняться сразу, так же, как если бы их отдавал высший вельможа Японии. Прошу вас принять мое личное мнение, что постройка шхуны очень важна также для нашего государства.

– Спасибо, Накамура-сан...

– Всем руководит, за все отвечает перед вами Эгава-сама.

Простились за руку, и вскоре каго, поднятое на плечи носильщиками, поплыло вдаль по улице.

Впереди паланкина столичного чиновника пошли самураи, понесли значки на древках.

– Вы, Татноскэ-сама, любезно рекомендовали нам Эгава-сама как рентмейстера здешней округи, – обращаясь к переводчику, говорил по-голландски барон Шиллинг во время небольшого перерыва в заседании, когда все пили зеленый чай, поданный на маленьких столиках в комнате при храме. Угощение по здешнему способу: от имени адмирала, но в его отсутствие подают служащие японцы. – Мне кажется, – продолжал барон, – что Эгава-чин более имеет влияние на спины населения, чем на земельную ренту.

Как всегда, и японцы и русские старались узнать побольше друг о друге при каждом частном разговоре. Шиллинг потянул в себя со свистом чай.

– Да, да, Ширигу-сама, – отвечал переводчик. – А-о! Вы видели?

– Да, я видел, как хлестали по его приказу рыбаков в Миасима. Да и по дороге, когда Эгава-чин, сидя верхом на коне, сопровождал нас. Все исполняли его распоряжения мгновенно. Видно, что он тут многих вздул...

– Но и к карманам он также имеет отношение, – ехидно усмехнулся переводчик.

– В таком случае это исправник по-нашему, – сказал барон, делая вид, что не замечает намека японца, любившего получать подарки.

– Эгава-сама назначен правительством возглавлять содействие кораблестроению как инженер, – заговорил Татноскэ серьезнее. – Понравится ли вам эта картина? – живо повернулся он, показывая на стену. – Вы знаете, у нас картины вывешиваются на время и меняются по месяцам или временам года.

– Превосходная работа, – сказал Можайский, уже обративший внимание на полотно.

Тушью и белилами изображена Фудзияма.

– Эту картину написал Эгава-сама, – сказал переводчик.

– Да, он отличный художник! Чья же это квартира?

– Это квартира священника, которому принадлежит храм. У нас в каждом храме сохраняются многие драгоценности.

Александр Федорович Можайский поднялся во весь рост, захваченный картиной. Смысл ее показался ему символичным.

В величье сияет снегами гора Фудзи. У подножья ее протянулся отвесный увал, весь в снегу и черных елях, угрожающе склоненных над кручей. Увал – крепостная большая стена, защищающая великую гору. Черные ели – войны, схватившиеся за мечи, готовые обнажить их и кинуться на врагов.

«Эгава, кажется, талантлив и фанатичен, – подумал Можайский. – На вид он скромен. А сколько силы воображения, каков темперамент! Право, этот народ с большим будущим».

– Дай бог, чтобы наши городничие писали так, – сказал старший офицер, разглаживая чубуком от трубки свои нависшие густые усы.

– Позвольте... Мало ли у нас исправников и чиновников с наклонностями к поэзии и живописи. Только не Фудзияму же они будут писать, – возразил Шиллинг.

– Хотя бы один написал так Ключевскую на Камчатке, – заметил Можайский.

Переводчик мог бы еще многое добавить к односторонним суждениям русского офицера-переводчика и его коллег о достоинствах дайкана Эгава.

В середине полуострова Идзу, за горными хребтами, под дремучими лесами, в уголке цветущей долины расположено селение Нирояма. Там живет Эгава. Нирояма – центр его округи.

В отдалении от села Нирояма, за рисовыми полями и пастбищами, у гор, где беднякам дозволяется собирать сучья и ломать сухую траву для растопки, Эгава построил из камня и кирпича две высочайшие «отражательные» печи, похожие на четырехугольные толстые трубы, сужающиеся к вершине и поднявшиеся к небу. Эгава добывает в горах руду, в этих печах плавит чугун, а потом льет отличные пушки европейского образца.

Эгава знает по-голландски. Он учит французский и английский.

В его усадьбе решается судьба преступников, сюда приходят за судом и правдой, являются откупщики и свозят налоговый рис, который потом идет на оплату чиновников и войска. В усадьбе Эгава живет и помогает хозяину своими знаниями и советами японец Накахама Мандзиро, много лет проживший в Америке.

В Нирояма коллекция из множества кекейдзику с росписями великих людей и талантов. Эти висячие шелка собраны семью поколениями дайканов Эгава, чья должность передается из рода в род.

В Ниояма коллекция из множества кекейдзику с ратории, мастерская художника. При доме сады, амбары, конюшни, тюрьма, кутузка для мелких преступников. Сюда подбежали маленькие холмы в тяжелых красных и черных соснах, как олени в ветвистых рогах. Гигантские бамбуки растут по склонам холмиков над соломенными крышами надворных построек. Величественные ворота из кедра, мельница, старые, щербатые жернова, колодец...

Место столь же прекрасное, как картины самого Эгава. Он создает полотна западного типа и помещает их в рамки. Он пишет японские узкие картины красками на шелку. Он отлично чертит. Он сочиняет мужественные воинственные стихи, гремящие, как водопад, журчащие, как горный поток, и стихи любовные, ласковые, как колышущееся зрелое поле.

• Предыдущая
• 15/103
• Следующая