Евпраксия - Загребельный Павел Архипович - Страница 31
- Предыдущая
- 31/88
- Следующая
Желудь гигантского дуба дает бледный и немощный росточек, а маленькое пшеничное зерно прорастает розовым, словно детское личико, зубчиком. Ей хотелось самой обладать такой неведомой и всемогущей силой, что вызывает наивысшее чувство. В ней рождалось желание заставить императора полюбить ее беспамятно, хотела б стать лавром, как Дафна, подсолнухом, будто Клития, кустом калины или тополем – раствориться в зеленом мире природы, стать частью его, во имя самой большой правды, имя которой – любовь.
Наслушалась тревожных рассказов баронских дочек об императоре, осторожных намеков аббатисы Адельгейды насчет несдержанности, дикого нрава Генриха, но не страшилась теперь ничего, смело уединялась в горах с императором, готовая ко всему, даже – грешно сказать – к бесчестной, до свадьбы, потере девства; разве не в соитии мужчины и женщины скрыто главное таинство соединенья человека с природой, с миром! Чистая душа ее не отягощалась темными подозрениями и страхами. Евцраксия убеждена была в своей неприкосновенности: разве сама суть высшей власти – не в высочайшей порядочности? Volenti non sit injuria – тому, что не хочет, несправедливость не причиняет.
К князю Всеволоду снаряжены послы. Им – преодолеть горькое бездорожье, неимоверную даль, им – привезти от загадочного и почти таинственного здесь для всех человека благословение на брак его дочери с императором, хотя оно уже и не являлось необходимостью: Евпраксия считалась вдовой маркграфа Генриха, а еще – domina otalitalis, то есть госпожа с приданым, – по существовавшему порядку муж прибавлял к приданому, принесенному женой, имущество той же ценности, так называемый dolatinum, следовательно, русская княжна, кроме права самостоятельно распоряжаться собственной судьбой располагала еще и состоянием, которое ставило ее в ряд самых богатых в Европе женщин. Но император заботился еще и о том (а может, прежде всего о том), чтобы породниться с русским князем перед лицом мира, породниться открыто, по любовному согласию обеих сторон: неважно, что придется еще подождать – император был терпеливым в несчастьях, будет терпеливым и в ожидании счастья.
Евпраксия не знала, что Генрих еще зимой отрядил гонцов в Италию, где у него был собственный папа Климент, архиепископ Равеннский Виберт, избранный на соборе, созванном в Брешии императором. Антипапа Климент должен был помочь императору одолеть Гильдебрандова наследника в Риме папу Виктора. И вот прекрасный случай для победы над Римом! Император объединяется с далеким русским кесарем, а Климент, используя это обстоятельство, прилагает все усилия для объединения церквей! Замысел дерзкий, но грандиозный! Даже Григорию – Гильдебранду не удавалось оторвать от Константинополя Русскую державу, а император это сделает, он сведет два мира – западный и восточный, и тогда его могуществу не будет предела.
Над Кведлинбургом еще не прокричали охрипшие от весенней радости журавли, а из Равенны уже отправился в Киев посланец Климента кардинал Григорий из церкви святого Виталияса, наделенный двойными дипломатическими полномочиями – матримониальными и конфессиональными. Должен был просить у князя Всеволода руки его дочери для германского императора Генриха и вести переговоры о соединении русской церкви с латинской. Всеволод ничего не имел против брака Евпраксии: коль с легким сердцем выдал ее несколько лет назад за никому не известного маркграфа, то почему бы стал противиться получить в зятья самого императора германского. Что же касается второго дела, то тут решающее слово принадлежало прежде всего митрополиту Иоанну, а тот в ромейском своем упрямстве не токмо что не согласился на преступное отступление от позиций грекоортодоксальной церкви в пользу римско-католической, но и осудил выдачу князем дочери замуж "во ину страну, идеже служать опресноки и скверноедению не отметаються".
Митрополит поссорился с князем Всеволодом, тотчас же спровадил свое посольство в Царьград с советом порвать вместе сношения с императором Генрихом и его антипапой Климентом, которые хотели нанести ромейскому императору удар в спину.
Генрих еще не ведал всего этого, когда снаряжал из Кведлинбурга своих послов: не тайных незаметных – торжественных, пышно разодетых, с богатыми дарами, с посланием императорским к великому князю киевскому, с проводами, напутствиями и нетерпеливым ожиданием возвращения.
Во главе посольства поставили барона Заубуша. Тем самым император хотел показать, какое значение придает делу, как высоко ставит свою невесту – ведь отрывает от себя вернейшего человека, с которым, кажется, не разлучается в течение тридцати лет и не то что на несколько месяцев, а даже на несколько дней. С Заубушем должны были ехать и русские дружинники.
Потому что знали дорогу, и еще – как убедительнейший знак добровольного согласия княжны на брак и добрых намерений императора.
Кирпа пришел проститься с Евпраксией. Журина не смогла поймать его пораньше, побыть с ним наедине, прощалась при княжне, не сдерживая слез, да и княжна тоже плакала – свой ведь человек, да и какой человек! Кирпа поклонился Евпраксии, а Журину обнял и поцеловал, весьма удивив этим княжну, хоть должна же была она вспомнить, что Журина тоже женщина, еще молодая, пригожая, а годы летят как хищные стрелы, а жить хочется…
Кирпа погладил Журину по черным ее волосам, вздохнул, засмеялся:
– Не вырастет уже такая фасоль, как при мне.
Евпраксия ничего не поняла. Какая фасоль?
– Ты еще дите, княжна, – сказала ласково Журина и снова заплакала.
А может, так лучше – долго оставаться ребенком?
Кирпа принес с собой какой-то ларец, подал Евпраксии.
– Может, не вернусь сюда, дружинницкая жизнь ведь такая: к какому князю едешь, тот тебе и велит. Сюда приехал – ты оставила при себе. В Киев вернусь – князь Всеволод скажет: оставайся, иди туда, бей того. Вот так и живу. А это тебе, Евпраксия, мой подарок свадебный. Ларец вот, достался мне от ромейского катепана в Тмутаракани. Сирийская вещь, старинная и редкостная. Пусть будет тебе защитой от лихих людей; тут, гляжу, лихого больше, чем доброго, тем более для красивой молодой женки, да еще такой доброй и неиспорченной, как ты у нас. Вот тут тебе – для собственных надобностей зеркальце из чистого золота, мази ромейские, притиранья, не знаю еще что для красоты. А тут, открываешь потайное дно, лежат шесть золотых бокалов. Не пей из них никогда! А ежели возникнет нужда одолеть смертельного врага, налей ему в этот бокал… И вспомни Кирпу.
– Возвращайся, Кирпа, – попросила Евпраксия.
К отцу Севериану, который тоже прощался, тоже ехал в Киев, она с такой искренней просьбой не обращалась, тот переступал с ноги на ногу почти застенчиво, бормотал, что оставляет духовную дщерь свою с богом, на что Кирпа не без въедливости заметил, что бог его почему-то не всегда все видит и как-то не торопится прийти на помощь ни детям, ни женщинам, ни тем, кто попадает в беду.
– У ромеев есть обычай охотиться на маленьких птичек, обмазывая ветки деревьев клеем, – сказал воевода. – Постережись, Евпраксия, таких веток.
Ведь ты для нас всегда будешь маленькой красивой птичкой!
Выезжало посольство из Кведлинбурга теплым весенним днем. Моросил весенний дождик, лоснились конские крупы, играли лютни, трубили трубы.
Кирпа ехал рядом с Заубушем, который держался на коне так лихо, будто у него обе ноги были целы. Провожали их сам император со свитой, помолвленная с Генрихом Евпраксия, аббатиса Адельгейда; одни радовались, другие плакали, третьи беззаботно кричали что-то вослед уезжавшим. Кирпа, проезжая мимо Евпраксии, подмигнул ей, взглядом показал на Заубуша:
– Осел слушает лютню, а свиньи – трубу!
То был день грустный, но одновременно и радостно-приподнятый.
Посольство поедет через всю Саксонию, через Чешский лес, Польшу, Русь, и всюду будут спрашивать, кто и куда едет, и всем будут отвечать, что везут грамоты германского императора русскому князю, дабы тот выдал свою дочку за Генриха.
Императрица, императрица – и об этом вскоре будет знать Европа и мир!
- Предыдущая
- 31/88
- Следующая
