Варяжский круг - Зайцев Сергей Михайлович - Страница 18

• Предыдущая
• 18/85
• Следующая

За скудной ночной трапезой под потрескивание восковой свечи Берест рассказал Глебушке немного о Настке, о Митрохе и ватажке, о привидевшемся Чудотворце. И ожидал услышать в ответ сочувствие, а услышал совсем другое. Сказал звонарь:

– Не все то горько, что горькое, не все то сладко, что сладкое. Твой сон приходится к добру. И нужно тебе поскорее возвращаться в Смоленск.

С успокоенным сердцем заснул игрец на широком Глебушкином столе. Постелил под себя обгорелый, пахнущий дымом кафтан, а под голову подложил одну из книг. Но спал Берест неспокойно – наверное, потому, что подложил он себе под голову ту самую книгу, в которой звонарь записывал свои присказки. И целую ночь снились Бересту колокола и слышались звоны. Но всё это были недобрые звоны – ударят разом, округу всколыхнут и надолго замолчат, как бы в печали. Потом опять ударят – нестройно и словно с надрывом, с плачем. И новое молчание… Лишь под самое утро приснился игрецу веселый перезвон – свадебный. А присказка сложилась сама собой. От колокольни до колокольни передавали ее веселые звонари, всей христианской земле вещали, что Митрох, славный ватажник, красавицу Настку в жены берет…

С первым же светом Берест надумал ехать, оседлал коня. Но Глебушка отговорил игреца, советовал прежде поклониться святому Петру и послушать пение, чтобы в дальней дороге быть с покровителем, чтобы светлым напутствием озарить душу и укрепить ее в предвидении испытаний. И в подтверждение своих слов Глебушка припомнил мудрость одного малоизвестного византийца: «Во время испытаний отовсюду стекаются беды».

Поднялись на гору, в город Изяслава-Святополка. Здесь стоял монастырь, в котором Святополк построил Златоверхий храм. То был Св. Михаил. А еще здесь были две церкви: Св. Дмитрий и Св. Петр. Вот к этому-то св. Петру и привел Глебушка игреца. Но вступили они в храм только после того, как обошли вокруг недавно отстроенного Михайловского собора и полюбовались его золотым покрытием.

Все монахи, какие встречались им в Дмитриевском монастыре, останавливались возле Глебушки, отдавали ему легкий поклон и спрашивали, могут ли чем-нибудь послужить своему гостю. И было среди монахов не меньше половины греков, и они заговаривали с Глебушкой по-гречески, потому что никакого другого языка не знали, хотя по многу лет жили в Киеве и служили в храмах То, что монахи были вежливы с Глебушкой и делали ему поклоны, не было с их стороны чинопочитанием. Ведь звонарь, обыкновенно, занимал самый низкий чин. Но это было почитание умельца, почитание совершенного ремесла.

Глебушка также отвечал послушникам кратким поклоном и даже прикладывал правую руку к груди. А когда вошли в храм Св. Петра, Глебушка спросил у одного монаха:

– Здесь ли теперь деместик[6] Лукиан?

– Да, кир, – ответил монах и указал на хоры. – Ищите там, кир.

Но Лукиан сам спустился с хоров, когда услышал, что его спрашивают. Это был высокий статный грек, длиннобородый, смуглый, с большими выразительными глазами необычного черно-фиолетового цвета. Глебушка объяснил Лукиану, кого он привел, и просил исполнить им канон в честь святого Петра. Деместик послал за певцами. А пока певцы не пришли, Лукиан провел гостей по храму и показал им фрески и кое-что о тех фресках рассказал. Еще он пригласил игреца приходить к нему, когда тот вернется в Киев, обещал обучить пению. Но игрец не знал, вернется ли он когда-нибудь. И сказал о том. А Лукиан ему в ответ:

– Пройдешь круг – и вернешься. Уносящий сегодня из храма завтра трижды внесет в него!

И поднялся на хоры, где его уже ждали певцы-послушники.

Глебушка сказал о Лукиане:

– Святой человек! Доброй души человек! Говорят, что на хорах он родился и что на хорах умрет. Даже когда стоит рядом на земле, кажется, что это только ты стоишь на земле, один. А Лукиан, опять же – на хорах. Он несколько лет провел на Афоне[7]! Музыку всю помнит, в книги не подглядывает и на стенах не делает граффити. И еще он немного схоластик… С ним трудно спорить, ведь он слово в слово повторит по памяти многие листы из многих книг. А книг у него! – Здесь Глебушка покачал головой и уже сам для себя принялся повторять шепотом. – Возвышенный человек! Возвышенный человек!

Потом, когда уже звучал канон, Глебушка не мог стоять спокойно – все как бы с недовольством озирался на хоры. И вот потянул Береста за плечо, чтобы тот нагнулся, и прошептал в самое ухо:

– Сладкозвучное хвалословие…

Но игрец не понял, похвала это или насмешка. Тогда Глебушка пояснил ему громче:

– Музыку слушай. И вовсе не слушай слова. Позже я скажу тебе слова другие. И это будет канон Петра не хуже, чем тот, что ты слышишь. Слова могут быть и умными, и красивыми и могут, однако, обмануть. А музыка никогда не обманет. Наверное, в этом одном мы и сходимся с Лукианом.

Тут Глебушка в самых высоких и добрых словах принялся хвалить музыку канона и неповторимое искусство деместика, но ничего не сказал о голосах самих поющих. Только после того, как монахи кончили петь, Глебушка сухо поблагодарил их и одарил денарием, принятым от Эйрика. Те взяли денарий с поклоном.

Когда монастырь остался за спиной, Глебушка сказал обещанные слова – живые слова для киевского канона в честь святого Петра. Вначале он напомнил, что Петр трижды отрекался от Христа, в чем потом и раскаялся. После этого Глебушка спросил у игреца, в чьи же глаза смотрел Петр, когда отрекался, и в чьи он смотрел глаза, когда каялся; спросил, какова цена своевременному отречению и какова цена позднему раскаянию… Лица, как и слова, сказал Глебушка, часто могут быть лживыми. И лицо, обращенное к небу, – это еще не есть мысль, обращенная к Богу. Равно как и лицо, обращенное к князю, не означает верноподданничества. Даже если это лицо озарено согласием. Как много языческого и неуправляемого заключено в каждом! Как велико и беспощадно в человеке противоборство двух начал, доброго и злого, божественного и бесовского! Волхвы подняли головы, глядят гордо, выходят из дремучих лесов и возрождают старые капища. Созывают народ. Рады волхвы вражде на Руси, рады княжеской усобице. Имя Мономахово клянут, потому что Мономах всеми своими мыслями и делами крепит Русь. А Русь единая, подначальная Киеву – это еще и длинная рука митрополичья. Та рука душит волхвов, душит язычников. Вот и выходит, что приятна волхвам княжья вражда и людская кровь и разгороженная земля. А люди все разгорожены – каждый разделен в себе. Двойные несут имена: языческое имя, что прячут, и христианское, что не к сердцу. Имеют двойную веру: в церкви отпразднуют, потом – на святилище. Молитву вознесут, потом спешат жертвовать. Перед Господом повенчаются, потом валяются в грязи перед мертвым Идолищем, кланяются истукану. А где двойная вера, там и двойное действие, и разобщенность, и легкая потеха иноземцам… И еще сказал Глебушка: как много отречений! как мало раскаяний! Вот канон! А слышали мы сегодня только хвалословие!..

Выслушал игрец Глебушку, но не признался ему, что сам имеет и двойное имя, и двойную веру, не признался, что легче ему понять желания Велеса, чем деяния апостолов, и березовые рощи под Смоленском ему милее и ближе, чем иерусалимская гора Сион, которую он никогда не видел и о которой только слышал из третьих или четвертых уст.

Но что скрывать! Глебушка обо всем и сам знал. Бесовские песни скоморохов-гудошников своим весельем, живостью, выдумкой-плясом превосходили самые восторженные и возвышенные, чуждые христианские каноны и тропари. А скоморошьи маски и хари и личины волхвов будоражили самых спокойных и пугали, и радовали, и разгоняли по жилам застоявшуюся кровь, в то время как полухристиане, приведенные в храм за руку, дремали перед холодными иконами и слушали длинные проповеди, часто произносимые по-гречески и потому непонятные. И, бывало, в стужу, в слякоть на святилище негде было ступить от тесноты, в многоголосый говор невозможно было вставить слово – в натопленных же церквях царили пустота и тишина. Еще замечали в народе, что волхвы и ведуны оживляли больше усопших, нежели священники, и делали это быстрее и дешевле. От недугов исцеляли также с большим умением. А уж дьяволов изгонять из людей – на то были волхвы непревзойденные искусники. Выжигали дьяволов углями, выколачивали обухом, и брали их утоплением, и совали под лед, и вырезали из чрева ножами. Оттого в народе было к волхвам больше доверия. К тому же людям милы гонимые. А волхвы были гонимы ото всех сторон: и церковниками, и боярами, и князьями, и православной паствой. Княжьи отроки и переодетые монахи ловили волхвов по лесам. Собирали народ. И перед толпами сажали волхвов на дыбу. Или вместе с ведьмами и бесами сжигали в кострах. Или распинали в лесу на пнях, говоря: «Креста не достоин! Грех – прахом твоим поганить крест». Волхвы не оставались в долгу, с миссионерами поступали так же. Временами нападали волхвы на пустыни-монастыри и повсюду своим дерзким словом отвращали паству от церкви, а паломников – от святых мест.

• Предыдущая
• 18/85
• Следующая